Бесшабашный. Книга 3. Золотая пряжа. История, найденная и записанная Корнелией Функе и Лионелем Вигр - Функе Корнелия - Страница 10

С такими мыслями вряд ли уснешь.

Лиса откинула одеяло, под которым так часто спал Джекоб, и потянулась за одеждой. От вещей все еще пахло другим миром: Клара их постирала, несмотря на уговоры этого не делать. За дверью Хануты наконец-то все стихло, но рядом с ней два домовенка затеяли драку из-за хлебной корки. Лиса прогнала их, пока не разбудили больного, и тут из комнаты Хануты вышла Альма. Ночью лицо ее казалось еще более морщинистым, чем днем. Как и все ведьмы, Альма могла выглядеть на любой возраст по своему желанию, но обычно выбирала внешность, не отрицавшую долгой ведьминской жизни. «Мне нравится выглядеть на столько лет, сколько мне в душе», – повторяла она, когда кто-нибудь имел глупость спросить ее о причине.

Альма одарила Лиску усталой улыбкой, хотя ведьма привыкла работать ночами. Ее звали к больной скотине и заболевшим детям, звали, когда болели тело и душа или когда подозревали, что наложено проклятие. Особенно женщины. Они доверяли Альме больше, чем доктору из города, и почти на сотню миль вокруг она была единственной ведьмой, если не считать деткоежки из Черного леса, теперь доживавшей свои дни жабой в колодце.

– Как он?

– Чем мне тебя утешить? Он слишком поздно отказался от шнапса, чтобы умереть в своей постели, дожив до глубокой старости. Я могу только смягчить кашель, и все. Если хочет более сильного лекарства – пусть идет к деткоежке. Но он еще не при смерти, даже если ему так кажется. Ох уж эти мужчины! Несколько ночей покашляют – и уже чудится, что смерть пришла. А с тобой что? Почему не спишь?

– Ничего страшного.

– Поначалу после перехода сквозь зеркало Джекоб неделями не спал. А ты перешла впервые? – Альма закрепила наверху седые волосы, густые, как у молодой женщины. – Да, я знаю о зеркале, только не говори Джекобу. Он постоянно волнуется, что кто-нибудь узнает. Он у брата?

Лиса не понимала, чему удивляется: Альма жила на этом свете, когда руины еще были замком.

– Вообще-то, он собирался вернуться несколько дней назад…

– …но у Джекоба это мало что значит, – договорила за нее ведьма.

Они улыбнулись друг другу, и эти улыбки Джекобу совсем не понравились бы.

– Если он задержится, нам, видимо, придется сообщить ему о Хануте, – сказала Альма. – Старый выпивоха скормил бы меня своей кляче, узнай он, что я это говорю, но с Джекобом ему полегчало бы. Я не знаю никого другого, к кому бы он так привязался своим проспиртованным сердцем. Разве что к актрисе, чей портрет вытатуировал у Альберта на груди халтурщик в Браунштайне. Старый дурачина так этого стыдился, что отказывался расстегнуть рубашку.

Тут Ханута снова закашлялся, и Альма вздохнула.

– Ну почему мне всегда их так жалко?! Ведь я проклинала Хануту самыми страшными проклятиями всякий раз, когда он бил Джекоба, а теперь вот из-за него ночей не сплю… Деткоежки избавляются от жалости, поедая детские сердца. Вот бы был какой-то более аппетитный способ! Посидишь со мной, пока я готовлю чай, который Ханута выплюнет мне на платье, потому что по вкусу он совсем не похож на водку?

Лиска не сомневалась, что никакая компания Альме не нужна. Просто ведьма заметила, что Лиске нужно отвлечься от не дающих уснуть мыслей. Когда они спустились в корчму, там никого не было. Ушел спать и Венцель. Он редко ложился до рассвета: по распоряжению Хануты харчевня «У людоеда» закрывалась лишь с уходом последнего посетителя. В темной кухне пахло супом, который помощник Хануты сварил на завтра. Тобиас Венцель всегда говорил о себе, что он плохой солдат, зато отличный повар. Пока Альма заваривала Хануте чай, Лиска разогрела себе суп.

– Я давно знаю о зеркале. Гораздо дольше, чем Джекоб. Он был не первым, кого я видела выходящим из башни.

Это прозвучало так неожиданно, что Лиска забыла о супе. Она никогда не спрашивала Джекоба о зеркале. Он не любил говорить об этом, вероятно, потому, что зеркало слишком долго оставалось его тайной.

– Я говорю не об отце Джекоба, – продолжала Альма. – Он долго жил в Шванштайне, но я не любила его, поэтому никогда не рассказывала о нем Джекобу. Нет. Первый появился здесь почти за полвека до его отца. В Виенне правил тогда не то Людвиг, не то Максимилиан, тот самый, что скормил свою младшую дочь дракону. Руины были еще прекраснейшим охотничьим замком Аустрии, и пол-Шванштайна гонялось за великаном, который похитил одного пекаря. Должно быть, хотел подарить игрушку своим детям – вот для чего великаны обычно ловили людей.

В ситечке, через которое ведьма процеживала чай, застряли несколько черных кошачьих волосков.

– Эрих Земмельвайс[5] – я не забыла это имя, потому что оно напоминало мне о похищенном пекаре. Позже я узнала, что это девичья фамилия матери Джекоба. То есть тот Земмельвайс, которого я встретила, был, вероятно, одним из его предков. Он был бледным, как личинка майского жука, и пахло от него, как от алхимиков из квартала Небесных Врат, что пытаются превращать свои сердца в золото. Земмельвайс пользовался большим успехом в Виенне, какое-то время даже обучал кулинарному искусству императорского сына. – Альма повернулась к Лисе. – Ты, наверное, удивляешься, зачем я тебе рассказываю все это посреди ночи? Так вот, в один прекрасный день Эрих Земмельвайс возвратился из Виенны с невестой и всем говорил, что уплывет с ней в Новый Свет. И люди ему поверили, как верят сейчас истории Джекоба про Альбион. Но через год я видела их обоих выходящими из башни, а вскоре Земмельвайс позвал меня к себе, потому что его жена потеряла сон. Джекоб прекрасно скрывает, как трудно переходить из одного мира в другой, но поначалу даже он часто болел, так что будь осторожна.

– А что стало с женой Земмельвайса?

Ведьма перелила отвар в кубок, украденный Ханутой, как он уверял, у короля Альбиона.

– Кто-то похитил у нее первенца. Я всегда подозревала живущего в руинах острозуба. Она родила еще двоих детей и несколько раз навещала с ними своих родителей, но однажды Земмельвайс вышел из башни один.

Невеста из Виенны. Усталому мозгу Лиски понадобилось много времени, чтобы понять, что это значит.

– Ты должна рассказать все это Джекобу.

– Нет, – покачала головой Альма. – Можешь сказать ему, что мне известно о зеркале, но остальное пусть лучше выведывает сам. Для Джекоба все всегда крутилось вокруг отца. Хотя кто знает, может статься, его тяга к этому миру во многом и от матери.

Стражники Амалии и не пытались сдержать чернь, которая штурмовала стены, отделявшие дворцовый сад от улицы. А оттуда до павильона Феи долетали даже камни, брошенные детьми. Она могла восстановить разбитые стекла одним взмахом руки, и это еще больше бесило нападавших. Но Темной нравилось показывать им, как смехотворна их ненависть. Если бы так же легко можно было выключить их крики… И ни слова от Кмена.

Для подданных его молчание лишь подтверждало, что он поверил версии Амалии. Найти оправдания не составляло труда: он не получил ее писем, их перехватили повстанцы, ответ просто затерялся на долгом пути из Пруссии в Виенну. Но Фея уже перестала обманывать себя. Солдаты Кмена все еще охраняли ее, но несли караул у дверей не для ее защиты. Они не прогоняли метальщиков камней и ничего не предпринимали для того, чтобы подданные Амалии прекратили день и ночь выкрикивать из-за стены ругательства. Фея была их пленницей, даже если они ни за что не отважились бы встать у нее на пути.

«Водяная ведьма, чертова фея!» – все эти проклятия они выкрикивали давно. Но теперь добавилось еще одно: детоубийца.

Неужели Кмен и правда поверил, будто она убила его сына, после всего, что сделала для мальчика? Она поддерживала в нем жизнь ценой невероятных усилий и до сих пор чувствовала слабость. А теперь и боль из-за молчания его отца…

Когда Темная Фея покидала остров, сестры пророчили: уходящая превратится в собственную тень. Но за любовь Кмена она заплатила бы даже такую цену, хотя стыдилась это признавать, – впрочем, может, стыд всегда и есть начало конца.