Год 1985. Ваше слово, товарищ Романов (СИ) - Михайловский Александр Борисович - Страница 14

«Адские муки, адские муки…» — Горбачев зацепился за это словосочетание и, шевеля губами, повторял его про себя тысячи раз, так что ему начало казаться, что оно дает ему некоторое просветление: мысли как будто притягивались и прилипали к этой фразе, выстраивая некую причудливую форму, совершенно несвойственную «рациональному мышлению» скептика и атеиста.

«Адские муки… — думал Меченый. — Как там говорят попы: когда грешник умирает, его душа попадает в ад. Без тела попадает. Там, в аду, мучениям подвергается именно душа. Теперь я понимаю, каким образом это происходит. Вот так и происходит, как было со мной. И эта беловолосая стерва — истинная дочь Сатаны! Она пытала мою душу, заставила ее страдать. Она обнажила ее и бросила в кипящий котел, и все мои прегрешения всплыли на поверхность… Все, все всплыло, ничего не осталось скрытым! Сами мои помыслы и оказались прегрешениями. Я узрел, насколько они отвратительны… но ведь они не казались мне такими, пока были во мне…»

Тут Горбачев почувствовал некую ошибку в своих рассуждениях. «Если Сатана причиняет грешнику страдания тем, что вываривает из того его собственные грехи, то, получается, он совсем не противник Бога, а его помощник… Ведь противник Бога, по логике, должен бы наградить грешника после смерти…»

И какая-то поразительная истина слабым спасительным огоньком мерцала в его сознании, но он никак не мог уловить ее, рассмотреть и обдумать. Она неизменно ускользала. И это тоже причиняло ему невыносимые страдания. Если бы у него получилось поймать эту истину, она могла бы утешить его, даровать покой… Но он был не склонен к философствованию. Все это было ему чуждо, и теперь он подспудно ощущал, что зря не придавал значения нематериальным аспектам бытия, утратив способность видеть незримое и слышать неслышимое.

Во рту у Горбачева пересохло, и взгляд его упал на большую кружку с водой. Рядом на столе стояла керамическая миска с ужином — каша с большими кубиками мяса. Но аппетита у Михаила Сергеевича не было, и не будет теперь уже, наверное, никогда.

Он протянул руку к кружке и жадно приложился к ней, клацая зубами по краю. Он выпил все до дна, и, откинувшись на узкой «шконке», прикрыл глаза и вытер лоб платком. Огонек истины, что грезился ему в момент, близкий к просветлению, больше не брезжил перед ним. Только пустота — холодная, равнодушная, черная пустота, в которой глохнет любой крик. «Поздно, уже ничего не исправить… Приговор окончательный, и обжалованию не подлежит…» — монотонно пела эта пустота.

Но сущность Горбачева не желала мириться с этой страшной пустотой. И ожила его сущность, подняла голову, заговорила, зашептала. Безнадежность и тоска, свившись в клубок, разродились досадой — и это было уже нечто знакомое, едва ли не уютное, такое человеческое и простое, такое естественное… Но досада одна долго не живет, и вот уже раздражение и злоба заполнили духовное пространство Миши Меченого, обжигая его разум своими огненными языками.

«Все у меня могло получиться, — думал он с горечью, одновременно и отравляющей, и обманчиво-утешающей. — Если бы не этот проклятый Серегин, свалившийся на меня из ниоткуда так неожиданно! Я все делал правильно, осторожно, учитывая каждую мелочь. Мои предшественники в силу своей умственной ограниченности довели теорию марксизма-ленинизма до маразма, а я должен был доказать ее полную несостоятельность и демонтировать обветшавшие идеалы, после чего можно было бы разоружиться перед Западом и протянуть ему руку дружбы. Я хотел переделать эту страну самым разумным образом, придать ее гражданам общечеловеческий облик, избавить ее от извечного мессианства и желания построить Царство Божие на земле! Также я намеревался отпустить на свободу национальные республики, где уже созрели собственные элиты. Я не собирался предпринимать ничего для укрепления существующих порядков, напротив, хотел их полностью разрушить, превратив серьезное недомогание в экономике в предсмертные судороги. Мои сторонники повсюду, и они знают, как этого добиться. И тогда союз независимых государств, или как там будет называться то аморфное образование, в которое превратится СССР, смог бы войти в семью цивилизованных народов. Главное было начать, и тогда никто не сумел бы остановить набирающие ход перемены. И что же теперь? Пришел этот проклятый Серегин, который называет себя специальным исполнительным агентом самого Бога, и привел с собой Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Брежнева. Они все живы, черт побери — они чудесным образом воскресли во плоти, и теперь обливают меня, их последователя и преемника, суровым презрением! Они приближены к этому треклятому Серегину… Ну а для меня все хорошее закончилось безвозвратно, безнадежно. Я ведь даже не успел ничего совершить! Это несправедливо, несправедливо! Какого черта… Будь они все прокляты! И Маркс, и Энгельс, и Ленин, вместе со своей дурацкой теорией! Будь проклят Сталин, кровавый тиран! Его будут помнить в веках — уже за то, что он принял эту дикарскую страну с сохой, а оставил с атомной бомбой. Будут помнить даже Брежнева, что правил страной семнадцать лет! Леня был тот еще разгильдяй, но за все время нахождения у власти удостоился от народа только беззлобных анекдотов в свой адрес… А я? Здесь мне уже не суждено войти в историю ни каком виде. А в том мире будущего, где все шло своим чередом, меня будут ненавидеть в веках истово, будто Иуду — так же, как ненавидят Серегин, Кобра и эта беловолосая ледяная сатана, как ее, Бригитта Бергман… Все они смотрят на меня словно на ползучую гадину, которую хочется растоптать, чтобы потом брезгливо обтереть подошву сапога об траву… О, ничего уже не вернуть, ничего! А ведь если бы мне удалось осуществить задуманное и прорваться к высшей власти, я бы развернулся так, что мало бы не показалось никому… Я бы добился такого…»

И Горбачев погружался в безумные мечты. Теперь, когда все для него было кончено, они, будучи уже не планами, а именно МЕЧТАМИ, ничем не удерживаемыми фантазиями, приобрели невероятную яркость. КАК БЫ ВСЕ БЫЛО, ЕСЛИ БЫ… Михаилу Сергеевичу представлялось, как он выступает, окруженный толпами восторженных поклонников и поклонниц, ведь простонародное быдло так легковерно. Ему виделись «дружеские встречи» с лидерами мировых держав, уютные обеды в кругу «культурных европейцев», рукоплескания восторженной толпы зарубежных «друзей» и крики «Горби, Горби, Горби!»… Блистательная Раиса, прогуливающаяся за ручку с первыми леди сильнейших государств… Мир во всем мире, дружба между народами, всеобщее разоружение, открытые границы! Гласность, перестройка, ускорение! И разрушение всего того темного и отсталого, из-за чего русских считают белыми дикарями. Он хотел только хорошего, и как славно можно было бы жить, если бы эти мечты осуществились!

Горбачев понимал, что все эти безудержные фантазии на самом деле ведут его к умопомешательству, но удержаться было выше его сил — благостные видения влекли его как сияющий мираж. Иллюзия тепла и счастья снисходила на него в это время. Перед его взором проходили яркие картины воображаемого величия и могущества: овеянный славой и народной любовью, образ его властвует над умами, страна поет ему славословия и горячо поддерживает, в то время как материальный эквивалент его личного благополучия, обеспечиваемый «заинтересованной стороной», все возрастает, придавая уверенности и вдохновения…

Но вот в коридоре раздавались гулкие шаги, и весь воображаемый мир обрушивался осколками, погребая Михаила Сергеевича под собой. Он выныривал из-под этой кучи и принимался хватать ртом воздух, сердце его бешено колотилось, он тряс головой и отчаянно жмурился, не желая возвращаться из мира дивных грез. Но неумолимая страшная действительность вползала в его сознание, окутывала своим холодом, заставляла широко распахнуть глаза. И он встряхивался, озирался — и вновь видел себя тем, кем и являлся: жалким вместилищем мелкой души, запертым в унылой одиночной камере. И опять он испытывал страдание, и опять не мог собрать разбегающиеся мысли. И в закоулках сознания все так же мерцал, блуждая, огонек спасительной Истины, уловить которую ему было не дано… И оттого, что она казалась такой близкой, но была при этом недоступна, Михаил Сергеевич страдал еще больше.