Эхо древних звёзд (СИ) - "Charmonium" - Страница 17

– Ли, – прошептал парень, целуя Лиру в макушку, – это было...

Слова не шли. Никакие слова не могли описать то, что он чувствовал. Это было одновременно слишком много и недостаточно. Слишком интенсивно и недостаточно долго. Каждая клеточка его тела пульсировала энергией, которую Лео не мог объяснить. И в то же время он испытывал страх. Страх того, что завтра всё может измениться. Что Лира может проснуться и понять, что совершила ошибку. Что их отношения могут стать неловкими, искусственными. Но даже эти мысли не могли затмить то счастье, которое он чувствовал сейчас.

– Я люблю тебя, – прошептал Лео, всё ещё дрожа от пережитого. Только после этого он осознал, что сказал, и его сердце пропустило удар.

А потом время будто замерло. Лео почувствовал, как Лира напряглась в его объятиях. Не физическое напряжение – другое, более глубокое. Внутреннее. И в этом молчании, которое повисло между ними, он услышал все непроизнесенные слова, которые она не могла сказать.

Лео знал. Знал даже до того, как она отстранилась и посмотрела на него тем особым взглядом – взглядом человека, который понимает, что переступил черту, за которой уже нет пути назад. В её глазах читались противоречивые эмоции: благодарность, страх, нежность и паника – всё смешалось в один взрывоопасный коктейль.

"Чёрт," - подумал юноша, чувствуя, как холодный пот выступает на лбу. Эти три слова повисли между ними как приговор. Он не планировал их говорить. Вообще. Никогда. Ну, может быть, потом. Потому что знал – они не готовы. Ни он, ни она. Но теперь слова были произнесены, и их нельзя было взять обратно.

Лира отодвинулась чуть дальше, и он позволил это. Его руки, которые секунду назад так крепко держали девушку, теперь безвольно лежали вдоль тела. Лео чувствовал себя голым не потому, что был раздет – нет, его эмоциональная нагота пугала гораздо больше.

– Я... – начал Лео, но не нашел слов. Что можно сказать после такого? Как объяснить то, что сам не до конца понимаешь? Да, он любил её. Может быть, любил давно. Но сейчас, видя испуганные глаза Лиры, он понял, что совершил ошибку. Сказал слишком рано. Нагрузил её лишней ответственностью.

Она отвернулась, и Лео увидел, как её плечи слегка дрожат. Не от холода – здесь было достаточно тепло. От напряжения. Она всегда была такой сильной, такой контролирующей ситуацию. А сейчас он видел её настоящую – уязвимую, испуганную, запутавшуюся.

– Прости, – прошептал парень, хотя знал, что эти слова ничего не изменят. Они оба зашли слишком далеко, чтобы простыми извинениями вернуть всё назад. Теперь придется жить с тем, что показал свои карты раньше времени.

Теперь будет постоянное напряжение – не физическое, а эмоциональное. Она будет думать о его словах каждый раз, когда они будут вместе. Будет анализировать, пытаться понять, что чувствует сама.

И самое страшное – Лео не мог предсказать её реакцию. Лира всегда была загадкой для него. Иногда он думал, что понимает её лучше, чем кто-либо другой. А иногда чувствовал себя полным идиотом, который вообще ничего не смыслит в людях.

Лео протянул руку, чтобы коснуться её волос, но остановился на полпути. Сейчас любое прикосновение может быть воспринято неправильно. Вместо этого он просто смотрел на Лиру, запоминая каждую деталь этого момента. Потому что знал – завтра всё будет по-другому. И послезавтра тоже.

Но одно оставалось неизменным – Лео действительно любил её. Даже если она не готова услышать это сейчас. Даже если никогда не будет готова. Потому что настоящая любовь не требует ответа. Она просто существует. Больше, чем физическое влечение. Глубже, чем дружба. Сильнее, чем страх быть отвергнутым.

И лежа там, в темноте технического коридора, он принял решение: будет ждать. Сколько потребуется. Потому что некоторые вещи стоят того, чтобы подождать.

В детской комнате всегда горел свет. Не теплый, уютный свет настольной лампы с мягким абажуром – нет, холодный, режущий глаза свет люминесцентных панелей. Родители считали, что именно такое освещение "стимулирует мозговую активность". Маленький Кайрос сидел за столом, расчерченным на идеальные квадраты для удобства геометрических построений, и решал задачи. В четыре года он уже знал таблицу умножения до ста. В пять мог просчитать вероятности простых событий. В шесть начал изучать основы теории чисел.

Мать, высокая стройная женщина с безупречной осанкой, каждое утро составляла план его занятий. Отец, инженер-конструктор с репутацией ниралийца, не терпящего глупости, лично проверял выполнение заданий. Их дом был полон книг по математике, физике, программированию. Обычные детские книжки со сказками исчезли еще до того, как Кайрос научился читать.

– У тебя уникальный дар, – говорила мать, поправляя его тетрадь с формулами. – Ты должен развивать его.

Она произносила это так, будто сообщала диагноз, от которого нет лекарства. А может быть, так оно и было.

Каждый день начинался с зарядки (математической): сто устных вычислений перед завтраком. Потом два часа на самостоятельное изучение нового материала. Завтрак – протеиновый коктейль (доказано, что сахар тормозит мозговую деятельность). Четыре часа занятий с репетиторами. Ланч. Ещё три часа индивидуальных занятий с родителями. Ужин. Вечерние задачи. Сон.

Детские площадки он видел только из окна. Других детей – тоже. Иногда ему снились сны, где он бегает по песочнице, играет в мяч, падает и разбивает коленки. Но по утрам реальность напоминала о себе новым списком задач и формул.

Первый бунт случился в двенадцать лет. Он просто перестал решать уравнения. Сидел часами над чистым листом бумаги, глядя в стену. Родители волновались, но не подавали виду. Они увеличивали нагрузку, нанимали дополнительных преподавателей, меняли методики обучения. Ничего не помогало.

А потом случилось то, чего они совсем не ожидали. Он начал рисовать. Сначала просто каракули в тетрадях по математике. Потом целые картины на стенах своей комнаты. Это были странные рисунки: фрактальные узоры, спиральные галактики, сложные геометрические конструкции. Его мозг искал способ выразить себя, не нарушая запретов – ведь это всё равно была математика, только другая.

В тринадцать лет он открыл для себя музыку. Точнее, создание музыки. Начал с простых алгоритмических композиций, где каждая нота соответствовала определенному числу Фибоначчи. Потом усложнял структуры, экспериментировал с гармониями, превращая математические последовательности в звуки.

Родители наблюдали за этим с осторожным одобрением. По крайней мере, он снова занимался чем-то продуктивным. Они даже купили ему синтезатор, когда поняли, что эта "фаза" может принести практическую пользу.

Настоящий взрыв произошел в восемнадцать. Он просто собрал вещи и ушел из дома. Без предупреждения, без объяснений. Просто исчез на неделю. Первые два дня были самыми прекрасными в его жизни: он спал в парке, ел уличную еду, наблюдал за прохожими. Впервые он чувствовал себя живым.

На третий день Кайрос забрёл в клуб. Тёмный зал пульсировал в такт музыке, но Кайрос воспринимал это как последовательность чисел, а не как ритм. Его чёрные глаза сканировали пространство с математической точностью, анализируя траектории движений, углы наклонов голов.

Когда она подошла – другая ниралийка, но всё же его сородич по виду – он отметил несколько переменных: прозрачность её черепа на 78% (выше среднего), длина когтей 4.2 см (оптимальная для захвата), частота пульса через полупрозрачную кожу 92 удара в минуту (лёгкое возбуждение).

"Интересно," – подумал Кайрос, принимая её приглашение. Не потому что хотел – просто новая переменная для анализа. В её квартире он действовал методично, как при решении сложного уравнения. Каждое движение было просчитано заранее, каждое прикосновение – очередной параметр.

Когда она опустилась перед ним на колени, он рассматривал это как новый набор данных для анализа. Её губы касались его плоти с осторожностью, которая раздражала своей предсказуемостью. "Изменить параметры," – решил Кайрос, направляя движения незнакомки более требовательно. Глубина погружения, давление, ритм – всё это были переменные в его личном эксперименте.