Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович - Страница 12

Борькин стол крошечный, как сам Борька и Борькина квартира. Раскроить на кушеровском столе брюки человеку, у которого длина шага 103 (у Эда, для сравнения, длина шага 76 сантиметров), невозможно. Потому, подметя пол, поэт раскладывает ткань на полу и опускается на четвереньки. Сантиметр вокруг шеи, остро заточенный обмылок в руке, ползает пыхтя и строит чертеж брюк. Занятие это сделалось настолько привычным для него, что и без сантиметра, на глаз, он мог бы набросать чертеж. Однако он все же следует несложным правилам и пользуется сантиметром. Андрюша Судаков, он же Сундуков, придира — ну его на хуй с ним связываться. Лучше сделать все по высшему классу.

Эд берется за ножницы и смело взрезает материал, отступя по сантиметру от мыльных линий. Завершить операцию ему, однако, не удается. Он слышит мощный стук в дверь. «Ох, еб твою мать!» — неделикатно выругивается поэт и, отбросив ножницы, встает с пола. Проходит в спальню и, осторожно отогнув краешек шторы, глядит в окно. У двери стоят двое: Виталий Стесин в полосатом костюме гангстера и художник Игорь Ворошилов — здоровенный носатый парень. Сплюснутая рожа его напоминает голову камбалы, глаза близко приплюснуты по обе стороны горбатого, как колено, носа. В руке у Игоря авоська, а в ней — мятые газеты. В газетах — нечто бесформенное. Не домашние тапочки, и не бутылка, и не книги…

Эд спешит открыть, потому что Стесин поднялся по двум ступеням к двери и опять колотит в дверь. Артист филармонии, ставший художником под влиянием вождя и учителя Мишки Гробмана, — личность наглая. К тому же он стучится почти в собственный дом. Борька Кушер — его двоюродный брат. Это Виталий познакомил поэта с Борькой.

— Аньку трахаешь, Лимоныч? — развязно спрашивает гангстер и поправляет галстук. Трогает ухо. Темные очки гангстера сдвинуты вверх, на скальп. — Принимай друзей. Друзья пришли с визитом.

— Только один друг свалил — двое явились. Шью брюки…

Они проходят в глубину квартиры к недорезанной ткани.

— Кому шьешь? Ковтуну? Сундуку? — Стесин в курсе брючно-пошивочных операций поэта, ибо он поставляет Эду заказчиков. Множество больших и мелких благ исходят от него. Неудивительно, он личность энергичная.

— Садитесь… Я дорежу… — Поэт опускается на четвереньки. Пошить уже не удастся, конечно. Но хотя бы докроить…

— Игорёк у тебя лабардан сварит, хорошо? — спрашивает Стесин тоном, которому не возразишь. Имеется в виду — сварит, и все тут. Эд пожимает плечами. Его индивидуалистические наклонности все время вступают в конфликт с той бурной богемной жизнью, которую он ведет. И вынужден вести. Правда, когда Эд пьет, ему не нужно одиночество. Даже бывает страшно пьяному быть одиноким. Но когда он пишет, а он по многу часов пишет стихи страницами, перемежая стихи выписками из книг и дневниковыми записями, — тогда он обязан быть один. Думать, листать книги, ходить по улицам Москвы одному, не нарушая отношениями с людьми красоту безмолвного мира. Тогда должно быть лишь общее гудение жизни вокруг, но отдельные фразы должны быть неразличимы.

Ворошилов жил однажды в Борькиной квартире. В ней многие жили. Потому Игорь распоряжается на кухне сам. Включил свет, нашел самую большую Борькину кастрюлю и вывалил на стол содержимое авоськи. Стесин наблюдателем навис над столом, заглядывает из-за Ворошилова:

— Фу, какая гадость! Лимоныч, погляди…

— Прекрасные головы, Виталик, — басит Игорь. — Мужик из рыбного магазина мне по блату оставляет… Это же треска, Виталик.

Поэт сворачивает куски ткани, которой никак не удается стать брюками, и прячет ее в ящик Борькиного стола. Кладет поверх «В круге первом», оставленную Революционером.

— Ты читал «В первом круге», Виталик? — Поэт подходит к столу. В газетных обрывках, голые, слизистые, в крови и чешуе, лежат пять большущих глазастых тресковых голов.

— Лимоныч, морковка есть? — Нос Ворошилова плотоядно изогнулся в предчувствии похлебки. Фирменное ворошиловское блюдо, называемое лабарданом. Вареные головы. К головам добавляется все, что можно обнаружить на территории: картошка, морковь, любые овощи, рис, любая крупа, макароны, пельмени и т. п. Игорь утверждает, что лабардан — самое полезное варево в мире. Одно здоровье.

— Посмотри под раковиной. В ящике.

— Конечно, читал. Гениальное произведение. — Стесин с удовольствием разглядывает Ворошилова. Так, как будто он в него влюблен. У Стесина сейчас пора увлечения Ворошиловым. Он опекает Игоря, дает ему краски и кисти, занимает деньги, оставляет ночевать, похмеляет его и развлекает. Стесин — существо восторженное. Ему все гениально. Ворошилов — гениальный художник. Яковлев — гениальный художник. (Стесин опекал Яковлева до Ворошилова.) Лимонов — гениальный поэт. Все друзья Стесина — гении. Но все люди, принадлежащие к враждебному лагерю, — ничтожества.

— Лимоныч, а лаврушки нет?

— На полке. В банке из-под какао… Виталик, а Марченко ты читал?

— Про отрезанные хуи, что ли? Читал. Гениально…

Стесин вовсе не поверхностная личность. Если взяться за него всерьез, и насесть, и попытаться проникнуть за его кощунственно-простые определения, можно добраться до его настоящих мыслей и чувств. Зная это, поэт не обращает внимания на стесиновский эпитет «Гениально!» или на другое любимое выражение сквернослова — «Охуительно!».

— Виталик, а что ты думаешь о Революционере?

— Володька — теплый человек. Милый.

— Да, миляга! — Ворошилов, плещущийся в раковине, фыркнул. — Ты что, забыл, Талик, вечерок, когда он напился и кричал: «А вы думаете, если мы придем к власти, мы разрешим вам писать и рисовать то, что вы хотите? А вот хуя!»

— Игорёк! Игорёк! Вы с Алейниковым вывели его из себя. Вы сказали, что его перевертни — дрочиловка, что только те, кто ни хуя не может творчески, лезут переустраивать общество. Володька ответил вам на ваше хамство — своим, доступным ему хамством. Он лишил вас места в новом обществе, которое они хотят построить…

— Да, новый Платон выискался… Слышь, Лимоныч, поэтов будут изгонять из нового демократического Союза Советских! Каменщик Володька запретит нам существовать…

— Какой он, на хуй, каменщик? Выйдя из лагеря, после первой судимости он, да, устроился каменщиком. Но проработал таковым всего полтора месяца, и вот уже много лет не работает ни хуя. Только языком. И воззвания пишет… Каменщик! Тогда я должен называть себя сталеваром! Я по крайней мере проработал в литейном цехе целых семнадцать месяцев.

— Лимоныч, Володька честный человек, этого у него не отнимешь!

— Ох, Виталик, честные самые опасные!

— Игорёк, бля, кусок прямой кишки-то не клади, крестьянин ебаный. Выбрось его на хуй в ведро!

Стесин бросается к Ворошилову и пытается оттолкнуть его от кастрюли. Однако Игорь успевает уронить спорный кусок в кастрюлю.

— Ты, Виталик, не понимаешь сущности лабардана. В лабардан и кладутся именно отходы. Лабардан не варят из филе. А дай тебе приготовить, ты отрежешь жабры, выбросишь глаза, и получится водичка. От кишки, против которой ты возражаешь, навар будет. Кишка-то жирная…

— Фу, жрать сами будете… Я не буду…

— Когда я был маленький, мать говорила, чтоб я всегда ел рыбьи глаза, от этого зрение вроде бы улучшается…

— Ну и как, улучшилось, Лимоныч? — серьезно спрашивает гангстер.

— Как видишь. Минус не то шесть, не то семь, не помню уже. А рыбьи глаза я все равно до сих пор ем. Привык.

— Тебе, Лимоныч, вообще подожраться бы не мешало. — Игорь серьезно осматривает поэта. — Что-то заметно утончился. Мало жрешь.

— В конце августа хочу в Харьков съебать на пару недель. Родители приглашали.

— Во, именно на Украине и отжираться. Благодатная земля.

— Лимоныч, а ты ведь тоже хохол, как Игорёк?

— Виталик, Господь с тобой, какой я хохол на хуй. У меня, кроме фамилии, ничего хохлацкого. Да и фамилия — обычная для казачества верховьев Дона, позднее украинизирована.

— Лимоныч! — басит Игорь, мешая ложкой варево, физиономия в клубах дыма бесовски скошена. — Ты чего так боишься хохлом быть? Мы — хохлы — славные люди!