Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 1 - Дюма Александр - Страница 24

– Где он?

– Он едет верхом по городу, который я прекрасно знаю.

– Что это за город?

– Нанси – я там была в монастыре!

– Вы уверены, что это он?

– О да, факелы вокруг освещают его лицо.

– Факелы? – удивленно переспросил Бальзамо. – Откуда факелы?

– Он едет верхом рядом с какой-то каретой.

– Ах вот оно что, – понял Бальзамо. – А кто сидит в карете?

– Молодая женщина. О, как она величественна, как изящна, как хороша собой! Странно, мне кажется, я ее уже где-то видела… Хотя нет, я ошиблась – просто она похожа на Николь.

– Эта гордая, величественная и прекрасная женщина похожа на Николь?

– Да, но как жасмин похож на лилию.

– Ладно, а что же сейчас происходит в Нанси?

– Молодая женщина наклоняется к дверце и знаком подзывает Филиппа. Он подъезжает и почтительно обнажает голову.

– Вы слышите, о чем они говорят?

– Сейчас послушаю, – согласилась Андреа и жестом руки остановила Бальзамо, как будто даже малейший шум мог отвлечь ее внимание. Затем она прошептала: – Слышу! Слышу!

– Что говорит молодая женщина?

– Приятно улыбается и приказывает ему поторопить лошадей. Говорит, что эскорт должен быть готов к шести часам завтрашнего утра, потому что днем она хочет сделать остановку.

– Где?

– Брат как раз спрашивает об этом. О боже, она хочет остановиться в Таверне! Она желает повидаться с моим отцом. Такая знатная принцесса в таком бедном доме… У нас ведь нет столового серебра, почти нет белья…

– Не беспокойтесь. Я об этом позабочусь.

– Ах, благодарю вас!

Обессиленная девушка привстала было с кресла, но тут же снова упала в него и глубоко вздохнула. Бальзамо подошел к ней и, с помощью магнетических пассов изменив направление электрических токов, погрузил Андреа в спокойное забытье; ее прекрасное тело мгновенно как бы надломилось, а голова тяжело склонилась на вздымающуюся грудь. Казалось, на девушку вновь низошел освежающий сон.

– Наберись сил, – в мрачном восторге глядя на нее, проговорил Бальзамо, – скоро мне снова понадобится твое ясновидение. О наука, – продолжал он с исступленной верой, – одна ты не ошибаешься! Только тебе человек должен жертвовать всем! О боже, как хороша эта женщина! Это чистый ангел! И Ты это знаешь, Ты, который сотворил и ангелов, и женщин. Но зачем мне в сей миг эта красота? Эта невинность? Только для того, чтобы с их помощью я мог узнать, что мне нужно. Пускай погибает это создание, каким бы прекрасным, чистым и совершенным оно ни было, – лишь бы только ее уста говорили. Пускай погибают все восторги на свете – любовь, страсть, экстаз, – лишь бы только я всегда мог уверенно двигаться вперед, зная, куда иду. А теперь, юная дева, когда благодаря моему могуществу несколько минут сна придали тебе столько сил, сколько ты накопила бы, проспав двадцать лет, теперь пробудись или, точнее, снова погрузись в свой сон ясновидицы. Мне нужно, чтобы ты снова заговорила, но на этот раз ты будешь говорить для меня.

С этими словами Бальзамо, опять протянув руки к Андреа, заставил ее с помощью своей магнетической силы выпрямиться. Увидев, что она готова ему повиноваться, он извлек из бумажника сложенный вчетверо лист бумаги, в котором оказался черный как смоль локон. Из-за духов, которыми был умащен локон, бумага сделалась прозрачной. Бальзамо вложил локон в руку Андреа и приказал:

– Смотрите!

– Ах, опять! – с тоской воскликнула девушка. – Нет, нет, оставьте меня в покое, мне плохо. О боже, ведь я только что чувствовала себя так хорошо!

– Смотрите, – повторил Бальзамо и опять безжалостно приставил кончик стального прута к груди девушки.

Андреа принялась ломать руки: она пыталась вырваться из-под власти спрашивающего. На губах у нее выступила пена – как это случалось во время оно с пифиями, восседавшими на священном треножнике.

– Ах, я вижу, вижу! – вскричала она наконец с отчаянием побежденной.

– Что вы видите?

– Женщину.

– Ага, – радостно пробормотал Бальзамо, – стало быть, наука в отличие от добродетели не пустой звук. Месмер[43] одолел-таки Брута![44] Ну-с, опишите мне эту женщину, чтобы я убедился, что вы хорошо ее разглядели.

– Она смугла, высока, у нее голубые глаза, черные волосы и сильные руки.

– Что она делает?

– Мчится, летит верхом на прекрасной лошади, которая вся в мыле.

– В какую сторону она движется?

– Туда, туда, – ответила девушка, указывая на запад.

– По дороге?

– Да.

– Шалонской?

– Да.

– Прекрасно! – воскликнул Бальзамо. – Она едет той же дорогой, по какой поеду и я. Она, как и я, направляется в Париж – очень хорошо, я ее там найду. Отдохните теперь, – обратился он к Андреа и взял у нее из пальцев локон. Руки девушки бессильно повисли вдоль туловища. – А сейчас возвращайтесь к клавесину, – приказал Бальзамо.

Андреа сделала шаг к двери, но ее невероятно уставшие ноги отказались ей служить; она покачнулась.

– Наберитесь сил и идите дальше, – продолжал Бальзамо и послал в ее сторону новый поток флюидов.

Андреа, напоминавшая благородного скакуна, который против воли выполняет желание хозяина, тронулась с места. Бальзамо отворил дверь, и спящая девушка стала медленно спускаться по лестнице.

Все время, пока длился разговор Бальзамо с Андреа, Жильбер терзался невыразимыми муками. Съежившись под лестницей и не решаясь более подняться к двери, чтобы узнать, о чем идет разговор в красной комнате, он в конце концов впал в отчаяние, которое при порывистом характере Жильбера должно было рано или поздно найти себе выход. Отчаяние это усугублялось у юноши чувством собственной слабости и беспомощности. Бальзамо был лишь человеком: Жильбер как вольнодумец и начинающий философ в чародеев не верил. Но человек этот был сильным, а Жильбер – слабым: человек этот обладал смелостью, а Жильбер пока еще таковой не набрался. Раз двадцать Жильбер вставал, чтобы подняться по лестнице с намерением, если будет нужно, дать барону отпор. Раз двадцать дрожащие ноги подгибались под ним и он снова падал на колени.

Наконец ему пришла в голову мысль отыскать лестницу, которой Ла Бри – повар, камердинер и садовник в одном лице – пользовался, когда подвязывал ветви жасмина и жимолости к садовой стене. Если приставить ее к галерее и взобраться туда, ему удастся не пропустить ни слова из того, что он столь горячо стремится услышать.

Жильбер вышел через прихожую во двор и устремился к садовой ограде, где, как ему было известно, всегда лежала лестница. Но едва он нагнулся за нею, ему почудилось, что у дома послышался какой-то шорох; Жильбер обернулся. Всматриваясь широко раскрытыми глазами во тьму, молодой человек на черном фоне дверного проема различил человеческую фигуру, однако она промелькнула столь молниеносно и бесшумно, что показалась ему похожей скорее на призрак, нежели на живое существо. Он отпустил лестницу и с бьющимся сердцем двинулся в сторону замка.

Некоторые люди с богатой фантазией непременно бывают суеверны; обычно они – самые пылкие и необузданные, поскольку охотнее соглашаются с небылицей, чем с реальностью, и естественное для них слишком обыденно – они тяготеют если не к невозможному, то по крайней мере к идеальному. Они без ума от дивного темного леса, ибо его сумрачная чаща населена призраками и духами. Древним, этим великим поэтам, виделось подобное и среди бела дня. Но поскольку солнце было в те времена пылающим светочем, лишь отблеск которого мы видим сейчас, и прогоняло самую мысль о злых гениях и призраках, они придумывали себе смеющихся дриад и легких ореад.

Жильбер, дитя туманного края, где мысли, как правило, имеют более мрачное направление, решил, что увидел привидение. Несмотря на свое неверие, он вспомнил слова, сказанные женою Бальзамо перед бегством, и подумал: а не мог ли этот чародей, увлекший на путь зла даже ангела чистоты, вызвать к жизни какой-нибудь призрак? Но за первым движением души у Жильбера всегда следовало второе, обычно гораздо менее верное: он начинал размышлять. Он призвал на помощь все доводы против существования призраков, какие имеет в запасе вольнодумец, и статья «Привидение» из «Философского словаря», придав юноше малую толику отваги, внушила ему при этом новый страх – более сильный, но и более обоснованный. Если он и в самом деле видел кого-то, то это было явно существо из плоти и крови и к тому же старавшееся передвигаться незаметно. Испуг подсказал ему имя г-на де Таверне, однако честность шепнула нечто совсем иное. Он взглянул на третий этаж флигеля. Как мы уже говорили, свет у Николь был погашен; окна ее были темны.