Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 31

Вторая половина июля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригороды Картахены.

На аэродроме было неспокойно. Народ возбуждённо шумел, суетился, сбегался в одно место. Новость распространялась быстрее, чем пламя по сухой траве: приехала Долорес Ибаррури, легендарная «Пасионария», голос и гнев испанской революции, святая и грозная мать республики.

Лёха, которому было плевать на весь этот политический цирк, лениво брёл в сторону скопления людей. На митинги он, конечно, не горел желанием ходить, но всё же был человеком любопытным. Тем более уж очень много беготни началось среди испанцев, даже зампотех «Бонифатич», который ещё минуту назад орал матом на механиков, вдруг преисполнился воодушевлением и с важным видом направился в сторону сцены.

Импровизированная трибуна была сооружена из пары грузовиков с поставленными в кузовах пустыми ящиками, на которых зачем-то красовалась потрёпанная шинель. В центре действия уже маячил их политрук с довольной рожей — такой вид у него был всегда, когда ожидалась серьёзная политическая движуха.

Надо сделать небольшое отступление. Как и любое действие в армии или флоте СССР, оно было немыслимо без участия комиссара и особиста. Так и добровольная помощь в борьбе испанского народа не могла обойтись без внимания обоих этих товарищей. Если на первых порах обязанности комиссара на аэродроме исполнял один из лётчиков, то за прошедшие полгода Главное управление политической пропаганды РККА уже прислало ответственных советников и на аэродром, и в порт Картахены. Причём, видимо, среди профильных политвдохновителей не нашлось желающих, или в результате хитрых подковёрных игр прислали двух замполитов из РККА: один из пехоты попал на флот, а кавалерист — к авиаторам. И в этот редкий раз они оба соединились и отдавали всю свою политическую энергию митингу, искренне радуясь, будто предлагая всем бесплатно съездить на курорт.

— Товарищи! — загремел флотский политрук, махнув рукой, требуя тишины. — Сегодня на наш аэродром прибыла великая революционерка, символ борьбы трудового народа, товарищ Долорес Ибаррури! Похлопаем, товарищи!

Народ, разумеется, заорал, загремели аплодисменты, кто-то радостно взмахнул кепкой, Лёха слегка склонил голову набок, разглядывая, кто же она, эта легендарная фигура.

Долорес действительно была яркой женщиной — небольшого роста, но с таким взглядом, что даже бывалые мужики в строю вытянулись. Она шагнула вперёд, и её голос, сильный, горячий, пробежался по толпе:

— Товарищи, братья по оружию! Сегодня, как никогда, важно помнить, что наш общий враг — это фашизм! И только плечом к плечу мы сможем его одолеть!

Лёха с интересом разглядывал стоящую на трибуне молодую женщину. Он мысленно повернул её и так, и эдак…

— Не, я бы не стал… — родилась в мозгу циничного человека XXI века мысль.

Толпа снова зашумела, и даже Лёха нехотя признал, что голос у женщины поставлен будь здоров.

— ¡No pasarán! — раздалось где-то с краю.

И постепенно, как круги по воде от брошенного камня, лозунг разошёлся, и толпа стала как один скандировать:

— ¡No pasarán!

Прислушавшись, Лёха явно выделил, как Алибабаевич тоже радостно скандирует:

— Не-ПаСр@л! Не-ПаСр@л!

Он, не задумываясь, присоединился к этому веселью и тоже в полный голос стал орать:

— Не-ПаСр@л! Не-ПаСр@л!

Долорес говорила про братство, про борьбу, про поддержку Советского Союза, про героизм лётчиков и солдат. Всё шло по проверенному сценарию.

Но вот под конец кавалерист от авиаторов вдруг сияюще улыбнулся и добавил:

— Товарищи! Чтобы ещё крепче скрепить нашу боевую дружбу, есть предложение! Давайте все вместе внесём пожертвование в фонд республики! И на собранные деньги мы закажем в СССР настоящий боевой самолёт!

Обойдённый на повороте флотский пехотинец мстительно подумал, что потом-то они едут с Долорес в порт, и вот там… Ему прямо улыбался в видениях целый торпедный катер! И почётная грамота… А может быть, и орден… Да, лучше орден!

Толпа, разогретая пламенной речью, снова загудела и разразилась аплодисментами. Армейский комиссар заорал:

— ¡Viva la República!

— ¡Viva! — эхом отозвались вокруг.

Задетый этой инициативой меньше всех окружающих, Лёха флегматично почесал стриженную макушку под пилоткой, потом лениво обернулся к Алибабаевичу и с чисто авиационной ехидцей выдал:

— Чего-то мне подсказывает, что скидываться будут из наших зарплат.

— Камандира, а моя всё! Нету зарплата больше! А если было, я не давать! — тут же оградил себя от возможных потерь стрелок.

Авиа-политрук, улыбаясь, уже махал листком, в который аккуратно заносились суммы «добровольных» взносов.

— У советских добровольцев нужные средства будут вычтены централизованно из зарплаты! — бодро объявил он, ослепительно улыбаясь, как на рекламе зубной пасты.

Лёха качнул головой, соглашаясь с ранее высказанными мыслями. Алибабаевич рядом чуть не подавился воздухом. Он вытаращился на комиссара, потом на Долорес, потом снова на комиссара.

И вдруг Алибабаевич громко и, главное, чисто, на весь аэродром крикнул:

— Да здравствует «Сбор на Ебатури!»

Лёха заржал, в толпе кто-то фыркнул, обобранные советские добровольцы мстительно заулыбались, а оба радостных комиссара вдруг ощутимо побледнели.

Но было поздно.

Непонятный для испанцев клич уже понёсся по аэродрому, передаваясь от одного советского добровольца к другому.

И пока где-то в казармах политруки тихо заполняли ведомости с новыми суммами, добровольцы, у которых изымали зарплатные песо, уже осторожно делились друг с другом соображениями, называя это исключительно как:

«Ну что, на сколько тебя отЕбатурили⁈»

Вторая половина июля 1937 года. Барселона.

Барселона потихоньку приходила в себя. Мятеж анархистов и троцкистов был подавлен, и теперь власть твёрдо удерживали республиканцы под контролем компартии.

Александр Орлов, рождённый Лейбой Фельдбиным, был специалистом… широкого профиля — по сомнительным, а иногда и откровенно грязным делам.

Тех, кто ещё вчера громче всех кричал про свободу и анархию, теперь сажали в подземелья и отправляли к стенке. Ну а он, Александр Орлов, человек с гибкой моралью и исключительно чутким нюхом на власть и деньги, занимался тем, что у него всегда получалось лучше всего — зачисткой и борьбой с врагами революции.

Но зачищать можно было тоже по-разному. Он не просто устранял анархистов — он делал это так, чтобы выгодные ему люди оставались живы, а нужные связи укреплялись.

Официально он работал под эгидой НКВД, но в действительности его игры были куда сложнее. В его «копилке» оказались два особо ловких представителя анархистского движения — не слишком умные, но до невозможности жадные и беспринципные типы, готовые ради хорошей жизни пойти на что угодно.

Можно было не расстреливать всех подряд, а оставить парочку «полезных идиотов».

Где-то в подвалах уже шли допросы, где-то на окраинах города продолжались аресты, а два откровенных бандита — Гильермо «Гуталин» и Хуан «Торшер» — сидели перед Орловым и потели, как мыши на кошачьем собрании.

— Так вы говорите, что всю жизнь боролись за дело революции? — лениво протянул Орлов, постукивая по столу кончиком карандаша.

— Да-да! — закивал Гуталин, с усилием прилаживая на лицо выражение искренности и показывая, что всю жизнь мечтал служить Советскому Союзу. — Только за дело революции!

— Само собой! — поддакнул Торшер, улыбаясь щербатым ртом. — Мы всегда готовы пристукнуть… того… в общем, кого вам надо.

Орлов затянулся сигарой, выпустил дым и долго смотрел на них. Потом чуть улыбнулся.

— Вот что, граждане бандиты. Придётся вас расстрелять.

Гуталин от неожиданности чуть не навернулся со стула, Торшер пару секунд молчал, соображая, не шутка ли это.

Вербовка началась. Вошедшие симовцы — республиканские чекисты — растащили парочку по разным камерам.

Александр Орлов был мастером манипуляций и знал, как работать с людьми, особенно с теми, кто находился в отчаянном положении. Вербовка анархистов в его исполнении не была грубой попыткой запугивания или примитивного подкупа. Он использовал комбинацию психологического давления, ложных обещаний и хитроумных уловок, чтобы заставить их работать на себя.