Яромира. Украденная княжна (СИ) - Богачева Виктория - Страница 18

Крутояр, взяв у него поводья, открыл рот, чтобы спросить, и почти сразу же захлопнул, клацнув зубами. Он молча кивнул.

— Особенно — матери, — поразмыслив, добавил князь, и на лице сына вспыхнула обида.

Он же пообещал уже! Пошто отец ему, словно мальцу, сызнова велит?

Ярослав нахмурил брови, и обиду словно ветром сдуло. Крутояр прикусил язык и еще раз кивнул, и князь довольно хмыкнул.

Подворье, как и всегда перед скорым отъездом, было охвачено суетой. Слуги и отроки снаряжали сразу два отряда: один — княжеский, на вече, и второй — во главе с воеводой Будимиром, в Белоозеро.

Проводив взглядом умчавшегося в терем мальчишку, Ярослав вздохнул. Не в первый раз пожалел он, что не было рядом старого пестуна, дядьки Крута, в честь которого его сын получил первую часть своего имени. Уж тот бы всенепременно растолковал бы ему, что своим знамением хотел сказать грозный Перун.

Он соврал сыну.

Он не верил, что знак был добрым, ведь в тот миг Ярослав не только просил Перуна об удаче на княжеском вече. Нет. Он думал, что было бы славно договориться с Новым Градом миром. Выставить против варягов единую рать, чтобы те осели в княжестве, которое распахнуло перед ними ворота, да так бы там и остались, увидав, что прочие земли перед ними не склонятся.

Было бы славно этой зимой не умывать землю кровью. Не оплакивать отцов, братьев, мужей, сыновей…

Кажется, Бог-Громовержец осерчал на Ярослава за такие мысли. Перун был Богом воинов, Богов кровавых битв и сеч. Немудрено, что чаяния князя не пришлись ему по нраву.

Мужчина провел ладонью по глазам. Он знал, что среди его собственных людей нашлись бы те, кто назвал подобное трусостью. Но Ярослав также знал, что сражения, идущие одно за другим, одно за другим, истощали княжество. А он хотел для Ладоги процветания. Спокойствия. Он хотел для Ладоги мира. Довольно они умывались кровью — столько зим подряд.

Никто не скажет, что ладожский князь бежит от битвы. Никто не посмеет обвинить его в трусости. Хотеть, чтобы твои люди жили — это не трусость. Это мудрость, которая не к каждому приходит.

Свои терзания Ярослав всегда скрывал умело.

Ни воеводы, с которыми он провел остаток дня в беседах, ни прочие кмети, ни жена, ни младшие дети — никто не заметил, что отныне князь носил на сердце тяжесть. И только Крутояр порой искоса поглядывал на отца, не решаясь заговорить о том, что его терзало. Неужто мальчишка ему не поверил? Когда сказал он про добрый знак?..

Но в сыне текла та же кровь, что и в его жилах. Ему с рождения было начертано стать однажды князем, и все поколения предков незримо стояли за его спиной. Быть может, по хребту Крутояра пробежал холодок, который почувствовал и сам Ярослав тогда на капище. Быть может, сын почувствовал куда больше, чем мог постичь.

На другой день провожать князя на вече собралось почти все городище. Пришел и простой люд, и бояре, и жрецы, и купцы. Звенислава, как и каждый раз, стояла на крыльце, держа за руку маленькую дочь. Младший сын, Мстислав, названный так в честь деда, отирался подле отцовской лошади и изо всех сил завидовал старшему брату, которого Ярослав брал с собой, пока он оставался в тереме с матушкой!

— Ну, носом-то не хлюпай, — Крутояр, начисто лишенный злобливости, утешал его, как мог. — Вот выдержишь Посвящение, батька и тебя возьмет.

— Праа-а-авда? — протянул Мстиша уже не так обиженно, но носом все-таки дернул.

— Правда-правда, — закивал старший княжич, косясь на расхаживающего по подворью отца. То-то ему не нужно видеть, что у младшего сына глаза на мокром месте.

В сторонке, чуть сбоку от них, также стояли двое: кметь Вячко и его молодший брат. Старший что-то говорил — убежденно, горячо, быстро, а другой лишь кивал понуренной головой и, кажется, всхлипывал.

Вячко положил ладонь на шею младшего и притянул к себе, уткнувшись лбом его в лоб.

— Ты теперь у отца старший, — сказал он, потрепал брата по волосам, резко убрал руку и зашагал прочь, не оглядываясь.

Тот рванул следом, но вышедшая из-за теремной стены Чеслава вытянула руку, преградив ему дорогу. Глядя в спину Вячко, она сказала:

— Оставь его. Он должен уйти сам.

Почувствовав на себе взгляд княжича, который внимательно наблюдал за происходящем, она улыбнулась и подмигнула ему единственным глазом.

— Гляди веселее, Крутояр Ярославич. В долгий путь нужно отправляться с легким сердцем.

Когда настала пора прощаться, Звенислава расцеловала обоих: и мужа, и старшего сына. Крутояр, который мнил себя уже взрослым, попытался увернуться — негоже, чтобы матушка прилюдно его тетешкала! — и заслужил от отца подзатыльник. На мгновение ему стало совестно: отец никогда рук своей княгини не отталкивал. Пришлось виниться и самому целовать и матушку, и сестренку Гориславу в щеку.

Подворье они покинули под громкий, радостный гомон и крики. Все ждали, что князь привезет им с веча добрые вести.

И лишь на сердце у князя было тяжело.

— Нам нужно пополнить запасы.

Харальд сидел на веслах наравне со своими людьми, когда кормщик Олаф остановился возле его скамьи. Конунг ничего не ответил: тряхнул головой, отбрасывая с лица волосы, и продолжил грести размеренными, отточенными движениями.

Но старого кормщика не могло смутить нежелание вождя отвечать. Он слишком давно и слишком хорошо знал этого упрямца, чтобы робеть при каждом косом, недовольном взгляде.

— И тебе нужно серебро, чтобы платить своим людям. У нас трюм ломится от добычи. Нам нужно остановиться на торг, — неумолимо продолжил Олаф.

Он стоял на палубе, широко расставив ноги, и вглядывался вдаль, приложил ладонь ко лбу и сощурив глаза. Погода благоволила им последние дни: море было тихим, спокойным, а ветер — попутным. Они на весла-то садились ненадолго, больше для того, чтобы размяться да не заскучать на корабле, чем по необходимости.

Харальд заскрипел зубами. То, что старый кормщик был прав, и знал это, не добавляло ему настроения. Он не хотел встречаться ни с кем из конунгов, с которыми громко спорил на тинге*. А сильнее всего не хотел видеть Трувора и его драккар. Не потому, что трусил — он был выпустил кишки любому, кто осмелился бы такое сказать.

Нет. Причина была иной. Ему снились дурные сны, а никакой уважающий себя вождь не может закрывать на такие предзнаменования глаза.

Все знали, что конунги говорили с Богами, с самим Одином.

Харальду являлись во снах окровавленные сородичи и багряное, пенившееся море; он видел проплывающие мимо тела родни и своих людей, изрубленные и иссеченные, и охваченную огнем Гардарики*, и маячивший вдалеке лик Рёрика, и бесчисленную рать, собранную конунгами русов…

Двух толкований быть не могло. Предзнаменование было дурным, как ни крути.

И потому он хотел увести свой корабль и людей как можно дальше и от места, которое считал домом, и от берегов Гардарики. Он хотел отправиться на юг, бить и грабить франков — кого угодно. Потому что бескрайнее багряное море из снов, посреди которого стоял он сам — с руками по локоть в крови — его беспокоило.

О том, что видел каждую ночь, как только закрывал глаза, Харальд не говорил никому. Ни старому кормщику, ни сыну сестры, ни своим ближайшим людям. Им это знать ни к чему. И частенько ловил на себе любопытные, недоуменные взгляды: куда спешил их конунг? Почему велел не останавливаться и уходить подальше от берега? Почему пропустили они уже несколько торговых городов?..

Харальд чувствовал эти взгляды хребтом. Тем самым, по которому бежал ледяной холод, когда ночью ему являлись вещие сны.

Еще никому не удавалось уйти от своей судьбы. Уйти от того, что сплели Норны*.

Но Харальд не стал бы конунгом, если бы не попытался. Если бы не делал невозможное.

Олаф стоял, возвышаясь на сидящим на скамье вождем, терпеливо дожидаясь ответа. Широкий ворот заношенной рубахи съехал в сторону, обнажив старый шрам на плече Харальда, перекрытый набитым рисунком. Узор из темно-зеленых, почти черных линий спускался вниз, шел вдоль лопатки и оплетал спину.