Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Хандке Петер - Страница 6

Да, но разве ты не понимаешь, что это были не просто ужасы, это видно хотя бы по тому, как ты, несмотря на желание лишь запечатлевать их, против воли едва не скатываешься в повествование и в конце лишь с помощью уловки избегаешь глагольных форм, позволяющих почувствовать причастность к прошлому? И что живописание ужасов — занятие более наглядное, во всяком случае, более убедительное, чем мирные происшествия твоей эпопеи усталости?

Но я не хочу никого убеждать. И уговаривать не хочу, даже прибегая к картинам, — лишь напоминать: каждому о его собственной усталости. А ее наглядность придет позже, в финале эссе, как только я достаточно устану.

Так в чем же, если отбросить все твои шуточки и зарисовки, суть, корень этой последней усталости? Как она проявляется? Как к ней подступиться? Дает ли она уставшему возможность действовать?

Но она сама по себе есть наилучшее действие, с ней самой не нужно нарочно что-то делать, она и есть начало, действие — «положить начало», говорят обычно. Ее «началоположение» есть учение. Усталость учит — она практична. Чему? В истории мысли было понятие «вещи-в-себе», однако то время прошло, объект не обнаруживает себя сам по себе — только взаимодействуя со мной. Но виды усталости, которые я имею в виду, возрождают это старое представление и делают его наглядным. Более того, они дают вместе с представлением идею. Более того, в идее вещи я прикасаюсь — как бы щупаю руками — к постулату: какой вещь обнаруживает себя в настоящий момент, такой она не просто является, но именно такой она и должна быть. И еще: в фундаментальной усталости вещь не обнаруживает себя сама по себе, но всегда наряду с другими вещами; пусть их будет совсем немного, зато под конец все они сойдутся вместе. «Сейчас еще и собака лает — всё разом!» И в завершение: такие виды усталости хотят, чтобы их разделили.

С чего вдруг так философствовать?

И правда — может быть, я еще не так сильно устал. В час последней усталости философских вопросов не задают. Это время и есть место, это вре́менное место и есть история. Что есть, то и становится. Другое становится мной. Двое детей под моим усталым взглядом — это и есть я. И то, как старшая сестра тянет брата через кафе, обретает смысл и обладает ценностью, и нет ничего более ценного, чем все остальное. Дождь, который падает на запястья уставшего, так же ценен, как вид идущего с той стороны реки человека, и это так же хорошо, как и красиво, и так и положено, и так и должно быть впредь, и, самое главное, это истинно. Как сестра (я) брата (меня), я тащу себя за штаны, и это истинно. И относительное в глазах уставшего представляется абсолютным, и часть — целым.

Где же обещанная наглядность?

У меня есть картина «всего в одном»: нидерландские натюрморты семнадцатого века с цветами, где как живые сидят рядом жук, улитка, пчела, бабочка, и хотя никто из них не подозревает о существованни другого, на мгновение, на мое мгновение, все существуют вместе.

Можешь ли ты быть наглядным, не прибегая к картинам?

Садись — ты ведь тоже подустал за это время — на каменный бордюр проселочной дороги или, еще лучше, ведь так ближе к земле, рядом со мной по-турецки прямо на дорогу, на зеленую полоску травы, бегущую посередине. Как, однако, одним рывком постигается в цветном отражении мировая карта «всего вместе»: предельно близко к земле и в то же время на верном расстоянии мы видим изгибающуюся гусеницу одновременно с длинной, как червь, зарывающейся в песок многоножкой, а ее — одновременно с муравьем, который рывками ползет по оливе, таща кусочек лыка, на наших глазах скрутившийся в восьмерку.

Никаких фоторепортажей, только повествование!

В пыли андалусийской проселочной дороги два дня назад двигался, так же торжественно медленно, как статуи скорбящей Богоматери, которые здесь, в Андалусии, возят по улицам на платформах во время Страстной недели, дохлый крот, под которым, когда я перевернул его, обнаружилась цепочка из поблескивающих золотом жуков-могильщиков; а несколькими неделями раньше, зимой, я присел на такой же дороге в Пиренеях, точно так же, как мы сейчас, и наблюдал, как падает снег крошечными зернистыми снежинками, неотличимыми на земле от крупных песчинок, но при таянии оставлявшими странные лужицы, темные пятна, совсем не похожие на пятна от дождевых капель, гораздо более крупные, беспорядочные, медленно впитывавшиеся в пыль; а когда-то, ребенком, ростом примерно с нас сидящих, я шел по такой же австрийской проселочной дороге на рассвете с дедушкой, босой, так же близко к земле и также бесконечно далеко от ямок в пыли, выбитых каплями летнего дождя, — моя первая, снова и снова повторяющаяся картина.

Наконец-то в твоих сравнениях работы усталости появились не только уменьшенный масштаб вещей, но и человеческий масштаб! Но почему в роли уставшего всегда только ты один?

Предельная усталость всегда настигала меня не только как моя, но как наша. В Дутовле, в Карсте, старики выпивали ночью за барной стойкой, и я словно побывал с ними на войне: усталость проецирует на человека, о котором я ничего не знаю, его историю. Эти двое с влажными, зачесанными назад волосами, худыми лицами, потрескавшимися ногтями, в свежих рубашках — сельские рабочие, labradores, которые весь день гнули спину в глуши и, в отличие от остальных посетителей, проделали долгий пеший путь сюда, в бар; так же, как и тот в углу, который в одиночестве поглощает еду, чужак, разлученный с семьей и отправленный фирмой для проведения монтажных работ на завод Land Rover в Линаресе; так же, как и тот старик, который ежедневно грустит об умершей жене на краю оливковой рощи, с собачкой у ног, уперевшись локтями в развилку ствола. Идеально уставшего «посещает видение», только иное, нежели сновидцев в Библии или в «Одиссее»: без призраков, показывая ему то, что есть. И сейчас я если и не устал, то достаточно нахален, чтобы поделиться своей фантазией о последней ступени усталости. На этой ступени восседает усталый Бог, усталый и бессильный, но в усталости своей — на толику большей, чем усталость самого усталого из смертных, — вездесущий, так что взгляд его, где бы он ни был воспринят и осознан, источает все же некую силу.

Довольно о ступенях! Расскажи о пригрезившейся тебе усталости, как получится, вперемешку.

Спасибо! «Вперемешку» — это под стать мне и моей проблеме. Итак, Пиндарова ода уставшему, а не победителю! Устало примостившись на лавке, представляю апостолов, на которых снизошел Святой Дух. Озарение усталости меньше говорит о том, что нужно сделать, чем о том, что можно оставить незавершенным. Усталость — ангел, что прикасается к пальцам спящего волхва, пока другие волхвы спят без снов[8]. Здоровая усталость — уже отдых. Уставший подобен Орфею, к которому стекаются свирепые звери, чтобы предаться совместной усталости. Усталость сообщает разрозненным одиночкам общий ритм. Филип Марлоу[9], частный детектив, тем успешнее и остроумнее распутывал преступления, чем больше проводил ночей без сна. Уставший Одиссей добился любви Навсикаи. Усталость делает тебя молодым. Усталость как нечто, превосходящее «я». Все становится таким удивительным в ее, усталости, покое — как удивителен бумажный пакет, который несет под мышкой удивительно неспешный мужчина по удивительно тихой улице Сервантеса! Сущность усталости: в канун Страстной пятницы лежали когда-то в пасхальную службу на животе деревенские старики в церкви перед престолом, красный парчовый плащ вместо синего рабочего костюма, с загоревшими загривками, из-за постоянного напряжения покрывшимися узором из многоугольников, подобным узору почвы; умирающая бабушка в безмолвной усталости усмиряла весь дом, одолевая даже неисправимую гневливость мужа; и вечерами здесь, в Линаресе, наблюдал я, как приходит усталость к маленьким детям, которых приводят в бар: никакой жадности, никакого хватания чего ни попадя, только игра. И все-таки надо ли говорить, что даже в таких глубоких образах усталости продолжает существовать разделенность?