Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Хандке Петер - Страница 1

‾‾

Peter Handke

Die drei Versuche

Über die Müdigkeit

Über die Jukebox

Über den geglückten Tag

Gefördert durch das Bundesministerium für Kunst, Kultur, öffentlichen Dienst und Sport der Republik Österreich

Редакторы: Анна Баренкова, Александр Филиппов-Чехов, Игорь Булатовский

© SuhiKamp Verlag Frankfurt am Main, 1989,1990,1991 All rights reserved by and controlled through Suhrkamp Verlag Berlin

© Вера Котелевская, перевод, 2022

© Настя Бессарабова, оформление обложки, 2022

© Jaromír Hladik press, 2022

© libra

Раньше я до ужаса боялся усталости.

Когда раньше?

В детстве, в студенческие годы, да еще в пору ранней влюбленности, именно тогда. Как-то во время Рождественской мессы ребенок сидел в окружении родных в битком набитой, ослепительносветлой, оглашаемой рождественскими песнями общинной церкви, окутанный запахом сукна и воска, и вдруг ощутил, как усталость навалилась на него всей тяжестью страдания.

Какого страдания?

Как болезни называют «скверными» и «коварными», так и усталость была скверным и коварным страданием; оно заключалось в том, что искажало как всё вокруг, — превращая прихожан в теснящихся войлочных и суконных кукол, а алтарь с мерцающим убранством в неясной дали в помост для пыток, сопровождаемых путаными ритуальными действиями и заклинаниями исполнителей приговора, — так и самого усталого страдальца, лепя из него гротескного персонажа со слоновьей головой, набрякшего, с сухими глазами и вздувшейся кожей; усталость похищала меня у вещного мира, на этот раз зимнего мира, заснеженного воздуха, безлюдья, и мчала на санках ночью под звездами; когда соседские дети уже потихоньку разошлись по домам, а ты совсем один, далеко за околицей, переполнен восторгом, всем существом здесь, в тишине, в свисте, в синеве схваченной льдом дороги — «подмораживает», говорили о таком приятном морозце. Там, в церкви, у ребенка, скованного, словно «железной девой», усталостью, было совсем другое ощущение холода, и я просился посреди службы домой, что означало лишь одно — «прочь отсюда!», и портил близким один из тех и без того все более редких — обычаи ведь отмирали — часов, проведенных в кругу соседей (опять).

Почему ты винишь себя (опять)?

Потому что та усталость сама по себе была связана с чувством вины, и от него лишь усиливалась, отдаваясь острой болью. Опять ты подвел общину, вдобавок стальной обруч сдавливает виски и кровь отливает от сердца; и десятилетия спустя опять испытываешь внезапный стыд при мысли о той усталости; странно только, что позже родственники если в чем-то и упрекали меня, то в ней — никогда…

Это было похоже на усталость в студенческие годы?

Нет. Чувство вины ушло. Усталость в аудитории к концу занятий даже взвинчивала меня или вызывала протест. Причиной были, как правило, не столько спертый воздух и вынужденная скученность (сотни студентов ютились бок о бок), сколько безучастность лекторов к, казалось бы. родному им предмету. Никогда больше я не сталкивался с людьми, настолько равнодушными к своему делу, как те профессора и доценты. Любой банковский клерк, отсчитывающий не свои купюры, все до единого дорожные рабочие, орудующие в пекле между палящим солнцем и дымящимся котлом с битумом, работали с бо́льшим огоньком. Как набитые опилками сановники, чьи голоса при обсуждении чего бы то ни было вряд ли дрогнут от удивления (которое вызывает у хорошего учителя его предмет), воодушевления, симпатии, сомнения, восторга, гнева, раздражения, растерянности, они скорее непрерывно копошились, ставили галочки, скандировали — и отнюдь не внушительным гомеровским тоном, а голосом педантичного экзаменатора, — в лучшем случае с редкими оттенками иронии или язвительного намека для посвященных, а за окном бушевала зелень, сияло голубое небо и следом опускались сумерки, пока усталость слушателя не перерастала в досаду, а досада — в раздражение. Опять, как в детстве: «Прочь! Подальше от всех!» Но куда? Домой, как прежде? Но там, в съемной каморке, где я провел университетские годы, поселился страх новой, неведомой мне в родительском доме усталости — усталости в комнатушке на краю города, в полном одиночестве, «усталости одиночки».

Но что в ней было страшного? Разве рядом со стулом и столом не стояла кровать?

О спасительном сне не могло быть и речи: первым делом усталость проявлялась в оцепенении, в котором невозможно было пошевелить и мизинцем, едва находились силы моргнуть; даже дыхание, казалось, останавливалось, так что ты, затвердевший до мозга костей, ощущал себя каким-то соляным столбом усталости; и если все-таки добирался до кровати, то после краткого полуобморочного забытья, не приносившего ощущения сна, первый же поворот на бок пробуждал и бросал в объятия бессонницы, чаще всего на всю ночь, ведь в комнате усталость всегда наваливалась далеко за полдень или ближе к вечеру, в сумерках. О бессоннице другие рассказали достаточно: как мающемуся без сна она меняет всю картину мира, так что существование, при всем желании, представляется ему не иначе как катастрофой, каждое действие видится бессмысленным, всякая любовь — смехотворной. Как неспящий лежит навытяжку до первых проблесков рассвета, который означает проклятие не только для него одного в его бессонном аду, но и для всего никчемного, заброшенного не на ту планету человечества… И я бывал в мире неспящих (и возвращаюсь туда то и дело до сих пор). Голоса первых птиц ранней весной, еще в темноте: обычно воскресно-пасхальные — но какие же глумливые нынче над изголовьем, «сно-ва-ночь-про-шла- без-сна». Бой часов на церковных башнях каждую четверть часа, хорошо различимый даже издалека, — предвестник еще одного скверного дня. Шипение и визг набрасывающихся друг на друга котов в неподвижности утра — и слышишь, и осознаешь вдруг все явственнее звериное в средоточии нашего мира. Женские стоны или крики мнимой страсти, внезапно повисающие в застывшем воздухе, как если бы прямо над головой неспящего нажали на кнопку и завели машину серийного производства, неожиданно сорвав маски наших пристрастий и выставив напоказ панический эгоизм (здесь не любят друг друга, но каждый неизменно и изо всех сил любит себя самого) и низость. Случайные настроения во время бессонницы — у страдающих хронической бессонницей, разумеется, — как я, во всяком случае, понимаю из их рассказов, непременно выстраиваются в ряд закономерностей.