Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 2

Отец потом еще несколько раз подступался к деду, пытаясь отговорить, но старик твердо стоял на своем:

— Уж уговорено все, Федька! Давай не шуми! Никшни!

И вот хмурым декабрьским утром, загрузив на сани товар местного богатея Пудова, мы отправились в долгий путь до Нижнего, и наша деревня Малые Выселки вскоре исчезла за стеной метели. Самое обидное, что идти мне пришлось в старой шубейке — новую деревенский скорняк Ефимыч, всегда подходивший к делу очень аккуратно и скрупулезно, пошить попросту не успел.

Целый день понадобился нам, чтобы выйти с покрытого снегом проселка на тракт. Мы с отцом, вовсю костеря недавно прошедшую метель, с трудом шагали по наметам свежевыпавшего снега, таща коней в поводу. Тракт был пустынный, лишь изредка встречались крестьянские розвальни с лесом или странники-богомольцы, в поисках благодати бредущие от монастыря к монастырю, а оттого путь оказался не наезженным.

Поверх груза мы предусмотрительно везли в санях целые копны сена — небогатые путешественники всегда так делают в долгих дорогах, чтобы без затрат кормить своих лошадей. Увы, это без меры обременяло и так не очень-то крепких крестьянских лошадок: кое-где пришлось даже подсоблять не справлявшимся с тяжело гружеными санями одрам.

Тут дело пошло веселее: столбовая дорога была хорошо укатана санями путешественников и купцов. Здесь то и дело нам попадались почтовые сани и поезда купцов, крестьянские дровни, везшие господам в Москву деревенскую снедь, а однажды пришлось сворачивать в снег, пропуская поставленную на полозья запряженную шестеркой лошадей карету.

На третий день мы встали на тракте в пустынном месте где-то между Вязниками и Гороховцом, покормить лошадей. Но в этот день тишину нарушил далекий гул голосов и отдаленный звон железа. Отец остановился, прислушался.

— Ну-ка, погоди. Что там впереди?

Ответ не заставил себя ждать: на повороте дороги из-за заснеженных елей вдруг показалась длинная серая колонна устало бредущих по обледенелому, укатанному санями тракту людей. Мерный звон тяжелых железных цепей не оставлял сомнений: это была партия каторжников.

Впереди ехала верхом пара казаков, за ними по четыре в ряд друг за другом шли арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой придерживая мешок за спиной.

Шли они, звеня кандалами, все в одинаковых серых штанах и халатах с тузами на спинах. Шаг их, стесненный ножными железами, был неловок и короток, плечи у всех покорно опущены; когда они приблизились, я с ужасом увидел, что все скованы одной, шедшей посередине строя цепью. Вслед за этими столь же покорно брели люди в таких же одеждах, но без ножных кандалов, лишь скованные кандалами по рукам, их поток показался мне бесконечным. Каждый шаг арестантов отдавался глухим стуком железа.

За ними шли женщины, тоже по порядку, сначала — в казенных серых кафтанах и косынках, также скованные, потом — другие, в беспорядке шедшие в своих городских и деревенских одеждах. Некоторые бабы несли грудных детей за полами серых одежд. С иными шли на своих ногах дети: мальчики и девочки. Ребята эти, как жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины шли молча, только изредка покашливая или перекидываясь отрывистыми фразами, а среди женщин слышен был несмолкаемый говор.

Наконец, за пешими каторжанами шел целый санный поезд. Там везли какие-то пожитки, кое-где далее лежали солдатские ружья, на некоторых сидели женщины в таких же серых тюремных халатах с грудными детьми на руках. Конвой из солдат с ружьями на плечах шел по бокам, их лица были суровы и безучастны.

Я со страхом смотрел и крестился, ведь знал, что встреча с каторжниками не к добру. Отойдя к обочине, старался не привлекать внимания, но судьба, казалось, уже приготовила для него свою ловушку.

— Ты! — раздался вдруг резкий голос. К нам подошел один из солдат, его глаза горели злобой. — Ты видел, куда он побежал?

— Кто побежал-то, служивый? — торопливо спросил отец. — Мы ничего и не ведаем, идем себе на Макарьевский торг…

— А ты чего молчишь-то? — Солдат, презрительно отвернувшись от отца, вдруг обернулся ко мне. — Видал кого?

— Нет, — сконфуженно пробормотал я, — я просто здесь стоял…

— Молчать! — не дав мне договорить, рявкнул унтер-офицер, подходя к нашим розвальням вслед за солдатом и окидывая меня суровым, внимательным взглядом. — Не сметь укрывать беглых! Ты теперь за него и пойдешь. У нас счет должон сходиться! Давай не балуй мне! Попробуешь бежать, тут же палками забьем да закуем. Петров, веди его в строй!

Высокий, худой солдат в перевязанной шлыком бескозырной фуражке крепко ухватил меня под руку.

— Что вы! Куда? Да я ж не вор! Хрестьянин я тутошний! — попробовал отболтаться я от страшной участи, чувствуя, как сердце холодеет от внезапного страха.

Но не успел опомниться, как подоспевшие служивые скрутили, связав руки кожаным ремешком. Я пытался кричать, но все было тщетно: солдаты лишь смеялись.

Очередная попытка вырваться окончилась ничем, так еще и по морде прилетело.

— В Сибири разберешься, — холодно бросил один из них, толкая меня в спину.

В отчаянии я оглянулся на отца, но тот стоял потупившись, не смея противоречить вооруженным людям, настроенным решительно и зло. Тут вдруг я заметил офицера, ехавшего сбоку от строя каторжных на каурой лошади. Поверх мундира его была натянута добрая, подбитая мехом шинель.

— Помилуйте, господин охфицер! Я ж не каторжник, это ошибка! — понимая, что это последняя надежда, взмолился, но тот, едва бросив на меня взгляд, тотчас отвернул на другую сторону дороги, и надежда угасла, уступив место всепоглощающему ужасу.

— Да ты долго тут будешь вертеться, прохвост? — раздался над ухом злобный рык унтера. — Ну-ка, Петров, врежь ему промеж глаз. Обломай-ка ему рога-то!

Я попытался вывернуться и рвануть в сторону леса, но страшный удар приклада обрушился на голову. Искры тут же посыпались из глаз, дыхание сперло, свет померк в глазах.

— Ну што, оклемалси? — прямо над ухом раздался какой-то старческий, надтреснутый голос.

Я попытался пошевелиться. Голова буквально раскалывалась: лоб горел, будто от сильного удара, перед глазами прыгали веселые разноцветные чертики, затылок отдавал глухой, ломящей болью.

Вот черт…

— Да куда ты, голубь, рвесси? Лежи, покамест начальство дозволяет, а то набегаешси ишшо! — В голосе склонившегося надо мною человека послышалась насмешка. Одновременно до меня донесся запах чеснока и прелой овчины. Точно так пахли размокшие казенные полушубки стрелков нашего мотострелкового батальона, когда в ноябре девяносто четвертого мы стояли в пригородах Грозного…

Так, а я же вроде бы был с парнями на Шри-Ланке. Откуда тут полушубки и этот деревенский говор?

Усилием воли я открыл глаза, привстал на локте, с несказанным удивлением осознавая, что одет в какой-то уродский тулуп и при этом лежу в санях, запряженных самой настоящей лошадью и медленно скользящих по заснеженной, обледенелой зимней дороге. И, наконец, в поле зрения появился неопрятного вида старик с растрепанной седой бородой и такими же седыми патлами, выбивающимися из-под серого шерстяного колпака. И все это совершенно, вот нисколечко не похоже на знойную Шри-Ланку!

— Где я? — невольно сорвался с моих губ вопрос, и вместе с ним в морозный воздух вырвалось густое облако пара.

— Так в партии же ты, в арестантской! По этапу идем, до Нижнего. Вот же попал ты, паря, не свезло тебе! В Сибирь теперича почапаешь с нами, на каторгу. Эх!

— Какую Сибирь? — тупо спросил я.

— Дак каку-каку, одна она, земля сибирская. Пытал я начальство — не говорят куда. Можа, покуда и сами не знают. Где наш брат кандальник пригодится, там и останемси. Можа, до Красноярского острогу, а то Иркутскаго, а надобно будет, и до самого Нерчинску побредем… Старик тяжело вздохнул. — Да ты, паря, не боись, в Сибири тоже люди живут. Я вот, вишь, второй раз туда отправляюсь, и ничего. Молись, и Господь смилостивится, поможет!