Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья - Страница 3

— Драчены, калья, крупеня, шанежки, покачаники, трясенец, талалуй, — полуприкрыв глаза, перечислял он. — Мы и названия-то забыли. Консервы магазинные едим, синтетику носим, бензином дышим. Все искусственное. И сами мы искусственные, оторвались от земли, все забыли. Рассуждать горазды, а слова все пустые. А Агафья Трифоновна два слова скажет, и оба нужные, главные. Хлеб. Корова. Вот на чем все держится. Соль земли. — И Лев Вениаминович жадно сглатывал.

Без черной соли он уже ничего не ел, даже в чай порывался ее добавить. А потом перестал пить чай и перешел на домашний, ядреный квас Агафьи Трифоновны, который можно было солить сколько душе угодно. Вкусная, с земляным привкусом соль хрустела на зубах, напротив сидела Агафья Трифоновна, умостив подбородок на умильно сложенные кулачки. И по всему телу разливалось спокойное счастье. Лев Вениаминович наконец-то был уверен, что живет правильно, не впустую, и для этого ему больше не нужны были ни книги, ни бесплодные умствования. Только ощущался бы во рту привкус черной соли и хлопотала бы где-то рядом Агафья Трифоновна, кормилица.

— Вовек с ней не расплачусь, — вздыхал он потом на лавочке. — Стыдно. И в городе жить стыдно. Деревня нас кормит, трудится, землей живет. А мы только небо коптим и лишнее выдумываем. Машины, рестораны, женщины раскрашенные… Для жизни-то малое нужно. У нас вон — ребятишки не знают, как хлеб растет, не видели никогда. Огород им и то в диковинку. А настоящий человек — он труженик. И пашет, и сеет, и свинью заколет, и теленка у коровы примет. Вот это — человек. А мы кто? Стыдно…

И случайному собеседнику действительно становилось стыдно за то, что он горожанин, за то, что ему в целом нравится все городское и лишнее, что он даже, наверное, любит эти многоэтажные человечьи ульи и пыльные тополя, гул метро и звон трамваев, хочет принимать горячий душ в кафельной ванной и гулять по праздникам по улице Горького. А справную избу и корову, а лучше двух, которыми жаждет снабдить каждого праздного горожанина Лев Вениаминович, не хочет вовсе. И при мысли о деревенской жизни ему первым делом представляется крепкий дух разнообразного навоза. Но всякий горожанин привык безропотно отступать перед признанной сельской правдой, поэтому собеседник не возражал Льву Вениаминовичу и только поглядывал по сторонам, надеясь побыстрее ускользнуть.

Здоровье Льва Вениаминовича продолжало сдавать. То ли от изобилия драчен с шанежками, то ли от возраста на него начало накатывать странное состояние. Чаще всего это случалось после обеда, когда он ложился на часок подремать и переварить яства Агафьи Трифоновны.

Он как будто застревал на границе сна и бодрствования: понимал, что он у себя в спальне, что лежит на диване, ощущал чуть шероховатую ткань наволочки на своих руках, сложенных по детской еще привычке под подушкой. Но вместе с ним в спальне как будто был кто-то еще, смутные тени скользили вокруг, склонялись над диваном, что-то неразборчиво шептали. Лев Вениаминович чувствовал, что надо как-то отреагировать, ответить им, но тело отказывалось ему повиноваться. Он не мог ни поднять голову, ни взглянуть на тех, кто ходит по комнате, даже голосовые связки, казалось, крепко спали. Наконец, после долгих отчаянных усилий, Льву Вениаминовичу удавалось издать свистящий бессловесный шепот — и он просыпался. В комнате никого не было, на кухне гремела посудой Агафья Трифоновна, в онемевших во сне ногах кололись первые иголочки судорожной щекотки.

Лев Вениаминович полистал зеленый том «Популярной медицинской энциклопедии», но ничего похожего по симптомам не нашел. Потом позвонил знакомому врачу, выдающемуся специалисту по урологии. Тот успокоил, что это называется состояние полусна или сонный паралич, а по его комнате бродят самые обыкновенные галлюцинации. Состояние малоизученное, но всякие шаманы, гипнотизеры и прочие шарлатаны описывают именно его, когда рассказывают о своих выходах из тела и путешествиях в страну духов. А чтобы пореже выходить из тела, надо его щадить: есть меньше тяжелой пищи, исключить жареное и острое, гулять на свежем воздухе и обтираться холодной водой.

Лев Вениаминович слушал его рекомендации, держа в одной руке телефонную трубку, а в другой — крепко присоленный кусок курника. Задумался, глядя на курник и предвкушая хруст черных крупинок на зубах. Откусил, поблагодарил с полным ртом выдающегося специалиста и, пыхтя, побрел в ванную делать полезные обтирания.

В последний раз Лев Вениаминович спустился на лавочку в начале августа, чтобы понаблюдать, как Агафья Трифоновна снимает со своего огорода первый небольшой урожай. Одинокого философа трудно было узнать. Свое бочкообразное тело он нес с усилием, шумно выдыхая и поддерживая рукой спину, как женщина на сносях. Красное лицо лоснилось от пота, губы блестели, словно он только что поел жирного. Даже шерстяной беретик, который Лев Вениаминович носил круглогодично, теперь был ему как будто мал.

Мимо как раз шла Авигея, бабушка из семейства гадалок, сухая и прямая, вся, в противоположность уютно округлой Агафье Трифоновне, состоявшая из костей и пергаментной тонкой кожи. Она носила столько тяжелых серебряных перстней — с какими-то змеями, орнаментами, звериными головами, — что пальцы не смыкались. Увидев отдувающегося Льва Вениаминовича, Авигея всплеснула руками, зазвенела кольцами и от дежурных «сколько лет, сколько зим» быстро и бесцеремонно перешла к советам, как снизить давление, уровень холестерина и вообще поправить здоровье.

— В таблетках отрава одна, — сказал Лев Вениаминович и недовольно икнул. — Всегда травами лечились. Даже собака, если болеет, травку нужную жует. А нас таблетками с детства пичкали, и глядите…

Он не справился с одышкой и откинулся на спинку лавочки, с умилением глядя на Агафью Трифоновну.

— Да вы хоть… вы… — Авигея, при всех ее странностях, была женщиной городской, обремененной знанием общедворового этикета, и советовать чужому человеку поменьше есть ей было неловко. — Вы и ешьте травки полезные, салат вот хорошо, морковку...

— Я разве баран, чтоб сено есть? Человеку надо есть плотно. Силы должны быть для работы. Это вы в городе диеты придумали от безделья. А в деревне мужик встанет затемно, трудится не покладая рук, всё на нем. И потом салат жевать?

— Так вы же не в деревне! — звякнула кольцами немного обиженная гадалка.

— А может, это пока только. Может, скоро перееду.

Агафья Трифоновна возилась на грядках, поглядывала на них лучистым глазом. Тощая городская ведьма зыркнула в ее сторону, сплюнула — быстро и тихо, чтобы Лев Вениаминович не заметил, — и, кивнув на прощание, зашла в подъезд.

Поднявшись к себе на седьмой этаж, Авигея первым делом, не снимая туфель, раскинула на Льва Вениаминовича карты. Раз, другой. Выходило что-то смутное и, кажется, нехорошее. Пиковый валет, незваные гости, черный сон, сердце в чужих руках и польза для всех. Польза для всех немного успокаивала. И как он с ней разговаривал, как смотрел, грубиян. Я вам не баран, говорит. Даже не улыбнулся ни разу.

И Авигея решительно смешала карты — будь что будет.

Сонный паралич продолжал одолевать Льва Вениаминовича, и он, уже не боясь этого странного состояния и не выбиваясь из сил в попытках разбудить спящее тело, начал приглядываться к тому, чем наполнял комнату его наполовину бодрствующий мозг. Для этого он старался ложиться на спину, головой на горку заботливо взбитых Агафьей Трифоновной подушек, чтобы обеспечить себе наилучший обзор.

Сначала он стал замечать посторонние запахи. То вдруг веяло откуда-то, хотя окно было закрыто, скошенной травой. То лицо обволакивал запах застоявшейся воды, грязи, ряски, болота, и даже воздух как будто сгущался, становился влажным. Или остро пахло грибами — не сушеными, которых у Агафьи Трифоновны был целый мешок, а свежими, млечными груздями, рыжиками и волнушками. В холодную засолку бы их, томился Лев Вениаминович и пытался разлепить губы, чтобы позвать Агафью Трифоновну. Пусть она срочно соберет эти грибы, засыплет черной земляной солью и под гнет, где-то в шкафу есть оставшийся от матери чугунный утюжок… Шепчущие тени продолжали сновать вокруг, но они ничем не пахли и уже вызывали не страх, а досаду, как настырные комары или слепни.