Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья - Страница 2

Наконец соседка из квартиры напротив не выдержала и под благовидным предлогом — собралась варить суп, а в доме не оказалось лука, — позвонила в дверь одинокого философа. Заскрежетал замок, звякнула цепочка, и в щелку выглянуло лицо незнакомой старушки в зеленом платке. Лицо это, казалось, состояло из одних морщин, но многолетний деревенский загар и хитрые прозрачные глазки — такие еще называют лучистыми — делали его миловидным и каким-то неуловимо своим, родным. А от запаха, который густо разлился по лестничной клетке, сосало под ложечкой и слюна закипала во рту — из квартиры отчаянно тянуло свежей сдобой, мясом, чесноком, наваристыми щами, даже кислый, в нос шибающий дух домашнего кваса с хреном в этом невыносимо аппетитном полотне ароматов присутствовал.

— Кого Бог послал? — не снимая цепочку, спросила старушка.

Изумленная соседка залепетала что-то про луковицу, и тут в прихожей появился сам Лев Вениаминович, порозовевший и округлившийся, с лоснящимися после трапезы губами. Он открыл соседке дверь, пригласил ее, невзирая на вежливые отнекивания, в гостиную — именно так он назвал одну из комнат, — и даже попытался развлечь разговором на общие темы, пока старушка хлопотала на кухне. Говорил он длинно, витиевато и скучно, как все начитанные, но не избалованные общением люди. Соседка кивала, особенно не вникая — а то еще голова разболится, — и смотрела по сторонам. В комнате был порядок, на чисто подметенном полу — пестрый коврик, на столе — самовязаная кружевная скатерка, на подоконнике — герань. Все казалось не просто убранным и вычищенным, а словно отскобленным от грязи, побелевшим в тех местах, которые скоблили особенно рьяно. К запаху еды примешивался запах хозяйственного мыла, и в голове соседки откуда-то возникло и завертелось самое емкое определение, которым можно было бы сейчас описать квартиру Льва Вениаминовича: «бедненько, но чистенько».

Одинокий философ тем временем рассказывал, как ему повезло найти Агафью Трифоновну, ту самую старушку, дробно топотавшую сейчас на кухне. Ее сосватал ему в домоправительницы один из бывших коллег, хорошо осведомленный о неприспособленности Льва Вениаминовича к быту. Коллега нанял ее сиделкой к своей матушке, а та, едва Агафья Трифоновна заступила на работу, возьми да и умри. Не ехать же теперь пожилой женщине обратно в деревню, тем более что она гений, просто гений, и умеет абсолютно все — стирать, клеить обои, квасить капусту, разделывать мясо, а какие она печет пироги!

— Вот такие люди — они настоящие, — говорил Лев Вениаминович, и голос его подрагивал от восторга. — На них все держится. Мы-то что, не пашем, не сеем, к корове не знаем, с какого конца подойти. Зачем мы и нужны-то вообще? Вот вы, я вижу, женщина культурная, интеллигентная. Вас, извините, если в деревню отправить, в глушь куда-нибудь, — вы же пропадете. Вы же ничего не умеете, чтобы сама, чтобы руками. А они на земле спокон века, нутром ее чуют, это вот народ, понимаете? Простой, настоящий народ…

Тут вернулась Агафья Трифоновна. Она несла блюдо, накрытое тканой салфеткой, под салфеткой угадывался пышущий сдобным теплом пирог, а сверху лежала блестящая коричневая луковица.

— Ой, что вы, не надо, — засмущалась, как полагается культурной женщине, соседка и быстро взяла луковицу.

— От нашего стола вашему, — с притворной строгостью ответила Агафья Трифоновна, поставила блюдо на стол и сдернула салфетку. Пирог оказался уже разрезанным, обильная начинка источала сытный мясной дух.

Соседка была из располневших красавиц и всю жизнь сидела на диетах, питаясь то гречкой, то капустным листом. Она и суп-то собиралась с этой луковицей варить овощной, перетертый в пюре по совету из журнала «Здоровье».

— С сольцой вкуснее. — Агафья Трифоновна сунула сухую крохотную ручку в карман передника, достала пузырек и от души сыпанула на пирог что-то неожиданно черное.

— Четверговая? — решила блеснуть знаниями о народной кулинарии соседка. Она смутно помнила, что и впрямь существует на свете черная соль, которую готовят как-то на редкость по-народному — запекают по четвергам в лапте с ржаным хлебом или вроде того.

— Земляная. От землицы все родится.

Соседка послушно откусила под внимательным взглядом Агафьи Трифоновны большой кусок пирога. Черная соль имела странный, как будто слегка затхлый, органический привкус и хрустела на зубах. И такое блаженное тепло сразу разлилось по телу, что соседке уже не хотелось никуда идти, не хотелось варить постный суп-пюре, еду для обмана желудка, а не для радости и насыщения, а хотелось сидеть тут, чувствовать, как тает во рту пирог, в котором тесто как облако, а мясо как первая дичь, что убил Адам для своей Евы, и слушать мудрые присказки настоящей Агафьи Трифоновны… Заставив себя вернуться домой — ведь нужно было все-таки приготовить ужин — она долго еще улыбалась какой-то тайной радости внутри, а дареный пирог съела целиком, не оставила супругу ни кусочка.

За зиму Агафья Трифоновна обжила неуютную квартиру одинокого философа, потихоньку вытеснив даже книги — они переехали в третью, необитаемую комнату, которая теперь звалась кабинетом. Повсюду появились занавесочки, скатерки, разноцветные горки подушек и лоскутные одеяла. Вместо табака в квартире едко пахло геранью, а курить Лев Вениаминович безропотно отправлялся на лестницу.

К весне Агафья Трифоновна выбралась на улицу и начала творить невиданное. Невиданное с тех времен, когда в окрестностях нашего двора еще торчали деревянные домики, а возле них возились в пыли куры. Трудясь в поте лица и не обращая внимания на любопытных, она вскопала в палисаднике у подъезда несколько грядок и устроила там небольшой огород — зелень, картошка, морковь. Некоторые в нашем дворе никогда прежде не видели, как еда растет из земли, поэтому огород стал местом паломничества. Тех, кто хватал растения руками, бдительная Агафья Трифоновна пугала разбойничьим свистом или обливала водой из окна. Смотреть не возбранялось, а от помощи в прополке и рыхлении старушка неизменно отказывалась:

— Сама управлюсь. Земля труд любит.

Многие во дворе считали, что даже если Агафье Трифоновне удастся взрастить на городском суглинке хоть какой-нибудь урожай, есть плоды ее трудов все равно будет невозможно. Ведь наш двор со всех сторон окружен автомобильными дорогами, а окна приходится мыть дважды в год, потому что стекла быстро чернеют от выхлопов. Ниже по реке — ТЭЦ, а чуть подальше — завод, машиностроительный или металлургический, мы точно так и не поняли. И картошка, укроп и прочее впитают в себя, точно губка, всю отраву, что носится в воздухе и содержится в почве, все соли тяжелых металлов, радиацию и пары фенола. В разговорах встречались и другие неясные и угрожающие сочетания слов, но мы запомнили только эти. И нам ужасно хотелось попробовать овощи Агафьи Трифоновны — проверить, засияют ли они ядовито-зеленым светом, если их надкусить, и запахнет ли гуашью. Именно гуашью, как утверждали взрослые и осторожные обитатели нашего двора, пахнет тихо убивающий человека фенол.

Но нам оставалось только мечтать, потому что Агафья Трифоновна ревностно охраняла свою делянку. Жильцы замечали ее в огороде даже по ночам — под рыжим светом уличного фонаря старушка посыпала чем-то землю, замахиваясь сухой натруженной ручкой далеко, точно сеятель на знаменитой картине.

Лев Вениаминович еще выходил по старой памяти посидеть на лавочке у подъезда и узнать от соседей последние дворовые новости, но делал это всё реже. Он заметно растолстел и страдал одышкой, на лоснящемся лице от любого движения выступал пот, и Лев Вениаминович, утирая его шерстяным беретом, бормотал: «Грехи наши тяжкие», — научился, как видно, от домоправительницы.

Всем, кто останавливался у лавочки, Лев Вениаминович рассказывал теперь об одном — о настоящем человеке, на котором земля держится, об Агафье Трифоновне. По двору даже ходили слухи, что девственный философ влюбился, но те, кто их распускал, поняли всё не так. Конечно, Лев Вениаминович любил Агафью Трифоновну, но платонически, преданно и бескорыстно, как верный пес — за еду.