Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 23

Я вошла.

Они — замолчали.

А я легла.

На спину. Закрыла глаза.

И впервые с момента ареста — не чувствовала, что во мне что-то отобрали.

Камера была на троих. Небольшая, но без вони.

Две женщины — одна лет сорока, коротко стриженная, с сигаретным голосом, вторая — совсем молодая, тихая, с глазами, как у животного, привыкшего к клетке.

Я вошла молча. Роба на мне уже другая — чистая, но выданная кем-то из медиков, потому что пахла лекарствами. Я села на свободную койку. На спинку. Облокотилась на стену.

— Новенькая? — хрипло спросила старшая.

— Перевод, — сказала я.

— По добру?

Я кивнула.

Она пригляделась ко мне внимательнее. Что-то поняла. Но не полезла.

— Я Рита, — сказала она. — Это Света. Не бойся, не тронем. Тут без подстав. Здесь дышат.

— Анна.

— Видно, что ты — не просто, если сюда попала…тут пригретые. — Рита прищурилась. — Кто ты для него?

Я замерла.

— Для кого?

Она не ответила. Просто отвернулась. Как будто ответ уже услышала.

Я не стала уточнять. Лучше пусть догадываются, чем услышат правду.

Позже, когда Света спала, а Рита читала какую-то потрёпанную книжку, я лежала на своей койке, смотрела в потолок.

И чувствовала.

Каждой клеткой. Между ног — до сих пор ноет. Глубоко. Приятно. Словно его член всё ещё внутри.

Тело помнит. Грудь — его ладони. Бёдра — силу толчков. Шея — зубы.

Я закрыла глаза. И меня затопило. Не просто картинками — ощущением.

Как он вонзался в меня — резко, будто хотел выдрать всю боль наружу.

Как я тянулась к нему — мокрая, хриплая, без стыда.

Как мы оба дрожали после — не от холода, а от того, что это было настоящее. Больное, яростное… и честное.

Я чувствовала, как возбуждение возвращается. Как внизу всё снова становится влажным. Я сжала ноги, сдержалась, чтобы не застонать.

И вдруг поняла.

Я влюбилась.

Не по-глупому. Не в мечту.

А в мужчину. С настоящими руками. Настоящим телом. Настоящим адом в глазах.

Я знаю, что это — опасно.

Но мне не страшно.

Потому что с ним — я живая.

Вечер опустился тугой ватой. Рита что-то шептала себе под нос, крутя молитву на костяшках пальцев. Света лежала, уткнувшись в стену, дышала ровно, как зверёныш, затаившийся в логове.

Я сидела, закутавшись в одеяло, с чашкой чая, который больше походил на горячую воду с оттенком чего-то травяного. Мысли в голове не давали уснуть. Опять Горин. Его руки. Вес. Голос, сорванный от гнева. Его член во мне, горячий, тяжёлый, жадный. Его пальцы. Его дыхание. Всё. Всё снова всплывало, как наваждение.

И тут — стук. Короткий.

Рита поднимает голову.

— К тебе, — говорит охранник в дверях. Я узнаю его. Тот самый. Тихий. Надёжный. Служит Горину. Он держит маленький пакет.

— Лови, — говорит. Швыряет прямо в руки.

Без слов. Без объяснений. Уходит.

Я смотрю на этот пакет. Маленький, плоский, обёрнут в серую бумагу.

Я не сразу сообразила, что делать. Пальцы сжали его на автомате, будто это не подарок, а бомба замедленного действия. Он даже не задержался в дверях — только бросил короткий взгляд, в котором не было ни страха, ни интереса, — и ушёл. Всё остальное додумывай сама.

Я села на койку, как школьница с письмом от таинственного поклонника. Рита взглянула мельком и сразу отвернулась, словно между нами — тайная граница, которую нельзя переступать. Даже словами. Особенно — словами.

Свёрток был перевязан серой бечёвкой, грубой и сухой, как сама тюрьма. Я развязала узел — осторожно, с какой-то неестественной церемониальностью — и приоткрыла обёртку, как будто раскрывала нечто живое. И внутри, действительно, пульсировало что-то чужое, но тёплое. Человеческое.

Шоколад. Настоящий. Горький, тонкий, с крошечными буквами на обёртке, которые я читала пальцами, словно Брайль. Такой не достанешь ни по блату, ни за пайку чая — его можно только получить. От кого-то, кто знает, что ты существуешь.

А под шоколадкой — папиросы. Тонкие, лёгкие, пахнущие свободой. Не дымом — а детством, двором, сквозняками из открытых окон, когда лето ещё не пахло страхом.

Между ними была бумажка. Без конверта. Без имени. Всего одно слово, выведенное сдержанным, ровным, уверенным почерком:

Помни.

Меня будто ударило током. Не громко. Не снаружи. А глубоко, между рёбер. Там, где прячется то, о чём не говорят в камерах, не делятся на прогулках, не носят на лице.

Он ничего не сказал. Ни "я", ни "мы", ни "буду".

Он просто напомнил.

Что это было.

Что я была.

Я прижала свёрток к груди, как будто в нём билось сердце. Легла на бок, закуталась в одеяло, не вынимая ладони из-под подбородка. В голове — не мысли. Слайды. Как он смотрел. Как вошёл в меня резко, как будто спасал. Как держал, пока я не затихла в его руках. Как молчал — и этим сказал больше, чем все те, кто кричали "люблю".

Я влюбилась. По-взрослому. Не в роман, не в героя. А в тяжёлого, уставшего мужика с руками, которые умеют держать, с глазами, в которых не отражается жалость. И с телом, от которого внутри разливается не нежность — а потребность жить.

Снаружи за окном кто-то выкрикнул ругань, с хлопком захлопнулась решётка, загремели шаги. А я сидела в этой серой коробке, среди бетонных стен, и чувствовала — он где-то рядом. Не Бог. Не спаситель. Просто тот, кто видит.

И чёрт побери… это было больше, чем я могла себе позволить.

Но я уже не хотела позволять меньше.

Шоколад я разломала, не думая. Пальцы будто сами вытянули плитку из обёртки, хрустнули ровным узором, и я протянула кусок Рите. Она не отказалась — молча взяла, как будто давно знала, что так будет. Свете я дала два квадратика сразу — она смущённо кивнула, как будто боялась, что ей сейчас скажут: "Пошутили".

Мы ели молча. Без суеты. Без слов. Это был не просто шоколад — это было воспоминание о свободе, такой, где можно зайти в магазин, выбрать что хочешь, держать его в руках, не прячась, не вздрагивая.

Рита первая нарушила тишину.

— Ты ведь понимаешь, что если здесь узнают, кто тебе это передал…

Она не договаривала. Просто посмотрела. Тяжело. Прямо. Без угроз, но с пониманием.

— А здесь всегда узнают, — добавила и затушила папиросу в уголке металлической миски.

Я промолчала. Не потому что не знала, что она права. А потому что всё это — уже поздно.

— В этой дыре, если начальство кидает тебе взгляд — уже мишень. А если… — она запнулась, — …если передаёт тебе шоколад, настоящие сигареты, да ещё без всяких подписей…

Она посмотрела на меня, прищурилась.

— Зависть — тут хуже приговора. Любая шавка, которая мечтала о его внимании, загрызёт тебя за одно "помни". А крысы… крысы могут продать…

Я глотнула чай. Горло обожгло.

Внутри разливалась смесь страха, гордости и чего-то почти… счастливого. Страшного в своей силе.

— Не скажу никому, — тихо сказала Света. — Клянусь. Я… я просто рада, что кому-то хоть что-то светит.

Я посмотрела на неё — тонкую, бледную, с потёртым воротом. Не лгала. Просто завидовала по-человечески, без яда.

Рита вздохнула.

— Смотри в оба. Не ведись на добрые рожи. Тебе в спину теперь будут не ножи пихать, а улыбки. А это, знаешь ли, хуже.

Я кивнула.

Плитка шоколада в ладони была ещё тёплой.

И всё равно — я не жалела.

Он помнит.

Он выбрал меня.

А за это я готова грызться с кем угодно.

Ночь была вязкой, как сгущённое молоко. Камера дышала ровно — в одном углу посапывала Света, в другом тихо кашлянула Рита. Всё остальное — тишина. Даже трубы не стонали. Даже охрана не скрипела подошвами.

Я лежала на спине, уставившись в потолок, где сквозь решётку вентиляции пробивался бледный лунный свет. Он резал углы и ложился на мои пальцы, на плечи, на ключицы. Я не могла спать. Не хотела.