Договор на одну ночь (СИ) - Акулова Мария - Страница 19

Вытерев руки и повесив на крючок полотенце, поднимаюсь на второй этаж нашего ресторана, который одновременно с этим является еще и небольшой гостиницей, и родным домом для меня, дяди Димитрия и двух наших тетушек.

Чем ближе разговор – тем больше я переживаю. До последнего раздумываю над тем, чтобы спасовать и вильнуть в свою комнату. Но все же дохожу до конца коридора и громко стучусь в дядюшкин кабинет.

Я знаю, что он здесь. Пьет ракию и сводит затраты с доходами. Это его обычная вечерняя рутина, в которую сегодня ворвется непутевая Еленика…

– Дядя, это я, – заглядываю и, не спеша войти, пытаюсь улыбнуться.

Он поднимает нахмуренный взгляд от своих тетрадей и смотрит немного растерянно.

– Время позднее, почему не спишь? – Смотрит сначала на часы, потом на меня.

В сердце колет досада. Это его забота? Или дядя просто понятия не имеет, что я всегда ложусь позже?

– Закончила дела. Решила к вам зайти. Хочу поговорить.

– Хм…

Он хмурится сильнее. Видимо, ему уже не нравится мое «поговорить», но и приглашения я больше не жду. Набравшись храбрости, шире открываю дверь и ступаю внутрь.

Закрываю ее за своей спиной, отрезая пути к бегству.

Кабинет дяди Димитрия обставлен старомодной темной мебелью. Паркет давно уже скрипит. Здесь можно было бы сделать ремонт, но дядя не хочет. Думаю, когда мне будет столько же лет, как и ему, я тоже буду держаться за привычное. Но пока меня тянет неизведанное.

– О чем поговорить, Еленика?

Я запинаюсь на пути к его столу, услышав вполне обычный, но такой многозначительный в моем представлении вопрос.

Действительно, о чем нам говорить, когда у нас всё хорошо? Я все исполняю и ни в чем не виновата?

Сердце ускоряется удар за ударом. Ладони становятся влажными.

– Я бы хотела поговорить с вами о своем будущем, тейе.

Дядя, судя по тому, что хмурится всё сильнее и пытается вернуться к изучению тетради, о моем будущем говорить хочет не очень. Но, со вздохом, смиряется.

Закрывает свои расчеты и поднимает взгляд на меня.

– Ну присаживайся, поговорим о твоем будущем.

Опустившись на кресло, складываю суетливые руки на столе, крепко-крепко сжимаю колени. Всю себя ощущаю одной огромной сжавшейся пружиной.

– Я хотела сказать, что очень благодарна вам за все добро, которое вы мне оказали, тейе Димитрий. Я навсегда буду перед вами в долгу за то, что взяли после смерти бабушки, хотя не должны были.

Реакция дяди явно дает понять, что ему неловко. Он двигается на своем кресле и сжав губы, отмахивается:

– Брось, Лена. Ты моя кровь. Племянница. Как я мог бы жить, зная, что сдал одну из Шамли в детский дом?

Из-за переизбытка чувств и накала эмоций на моих глазах выступают слезы. Сложно не чувствовать себя ужасной и неблагодарной в этот момент. Но и от мечты отказаться я не могу. Кроме того, что я – Шамли, ещё я отдельный человек.

Прокашлявшись, стараюсь снова взять себя в руки.

– Нет, я правда очень благодарна вам, дядя. И хочу, чтобы вы это знали. Благодаря вам я выросла. Многому научилась. Не знала ни холода, ни голода… – Сказать, что здесь меня любили, язык не поворачивается. Но может это и не так-то важно. – Я всегда буду это помнить. И всегда буду готова прийти к вам на помощь, если вы будете в этом нуждаться. Но сегодня я хочу попросить вас меня отпустить.

Моя пружина продолжает сжиматься, а вот дядя как будто выстреливает. Нахмуренные брови и лоб внезапно становятся гладкими-гладкими. Взгляд – искренне пораженным. Даже сжатые губы расслабляются.

Он снова двигается по креслу.

– Что значит, отпустить? – Переспрашивает как бы осторожно, но я ощущаю, что просто не будет.

– Я хочу поступить на вокальный факультет. Экзамены в августе. Я знаю, что вы видите меня в Кали Нихта. Рядом. Но я больше не хочу откладывать свои мечты. Я вижу свою судьбу другой. Я поеду поступать, буду учиться, потом…

Вместо тысячи слов я достаю из кармана красочную брошюру моего будущего университета. Разворачиваю и кладу на стол перед дядей. Мне кажется, стоит только пролистать ее – и он меня поймет.

Или всё же...

Договорить мне не дают.

Дядя выставляет в воздух указательный палец, я тут же умолкаю. Берет брошюру и открывает. Я с замиранием сердца слежу за тем, как его глаза бегают по строчкам. Только заканчивается всё не моментальным принятием. А жаль.

Дядя резко отталкивается от ручек кресла и встает.

Я осознаю, что дрожу всем телом. Он отходит к окну, оглядывается на меня.

– Куда ты хочешь поступить, Еленика? – не случайно использует именно эту форму моего имени, покачивая буклетом. Его голос звучит еще не угрожающе, но я уже чувствую огромное желание прижать щенячьи уши перед главой нашей греческой стаи. – На певицу? Я не ослышался?

– Нет, дядя. Вы не ослышались. Мои родители… Они пели. И я тоже хочу петь.

– О своих родителях ты лучше сейчас не вспоминай, Лена. Твой отец отрекся от нас и укатил по своей дурацкой прихоти. Твоя мать даже гречанкой не была. И вообще у нас тут много к ней вопросов! А ты кто, Еленика? Твоя бабушка тебя кем воспитывала, Еленика? А я кем?

Дядя рубит жестко. Как будто прямо по сердцу. Я захлебываюсь сразу и от обиды за маму с папой. И за боль вопросов о себе.

Я прекрасно понимаю, что для моего дяди выбор стоит именно так: ты либо гречанка и сидишь у него под крылом до замужества. Либо…

– Я пою в Кали Нихта. Всем нравится. Вам нравится. И вы не спрашиваете, гречанка я после этого или…

По вздувшейся и пульсирующей на виске дяди венке видно, что он злится все сильнее и сильнее.

Разжимаю практически до паралича сжавшиеся пальцы и тру их о подол платья. Тру. Тру. Тру…

Хочется сделать паузу в разговоре и выпить хотя бы воды. Но нельзя.

Дядя взмахивает рукой и поворачивается ко мне всем телом. Вернувшись к столу, упирается в него кулаками.

– И речи быть не может, Еленика. Никаких поступлений на певицу, ты меня поняла? Чтобы я больше и не слышал этих глупостей. Одно дело здесь. Под моим присмотром. А другое… – Дядя взмахивает буклетом куда-то в сторону, не скрывая пренебрежения. – Или ты думаешь я допущу, чтобы по поселку только и говорили, что племянница Димитрия Шамли подавалась на шлюху поступать?

Его слова сравнимы с сильным ударом под дых. Из меня резко выходит воздух.

Я увожу взгляд и пытаюсь успокоиться. Но щеки горят. Глаза наполняются слезами. Впервые за… Не знаю, за сколько.

– Или тебя там заждались? Сами пригласили? За талант возьмут? Ты вообще знаешь, как туда поступают, Еленика? Думаешь, голосом их поразишь? Через койку! И учиться потом там будешь через койку! Там таких горластых сотни! Я, конечно, знал, что ты наивная, но не дура ведь, Еленика!

– Из-за того, что я пою у вас, я тоже теперь шлю… – Даже договорить не выходит. Голос обрывается.

Смахиваю слезы и смотрю на дядю.

– А ты как себе думаешь? У меня ни разу не спрашивали, сколько надо дать, чтобы ты приватно спела? – Внезапное откровение выливается на голову ведром помоев. – Я разрешил тебе петь, потому что ты очень просила. Потому что тётушки за тебя просили. Но если бы я знал, что ты возомнишь из себя звезду и решишь… Нет, Лена. Нет. Нет. И нет. И речи быть не может. Ты уже учишься в хорошем университете. Получаешь серьезное образование. Этого достаточно. Ни о каких поступлениях на певицу и не думай. Я тебе запрещаю. Услышала? Спать иди и выброси из головы эти глупости. Фамилии Шамли в этой грязи не будет!

Дядя припечатывает свои слова громким ударом ладони по столу. Дальше назад летит буклет. Я рефлекторно ловлю его и прижимаю к груди. В которой, как будто, зияет дыра.

Лена

Тетушки правы когда говорят, что с меня всё как с гуся вода.

Я пытаюсь так жить, чтобы собственная реальность не доставляла столько боли, сколько может.

Но сегодня «стечь» не получается.