Троецарствие (СИ) - Алексин Иван - Страница 1

— Государь, — склонился в поклоне Дмитрий Шуйский.

Со скамьи, едва не опрокинув чернильницу на дубовый стол, суетливо вскочил невысокий подьячий, опустил плеть здоровенный мужик в кожаном фартуке, надетом на голое тело, оглянулся его более молодой помощник. Все трое тоже склонились в поклоне и застыли, не смея взглянуть царю в глаза. Гаврила Ломоть, вынырнув из-за спины Василия, бережно поставил на каменный пол изящный табурет с резными ножками, смахнул рукавом несуществующую пыль, отошёл в сторону, в пузатой кадке с водой.

— Ну что скажешь, Дмитрий, — недобро скривил губы царь, проигнорировав выставленный предмет мебели, — что вор о Федьке Годунове сказывает? Указал ли, куда казну царскую с регалиями схоронил? — Василий смахнул со лба выступивший пот и с укоризной заметил: — Что ворога моего лютого поймать сумел, за то тебе, брате, моя хвала и милость царская. Но, почему я о том не ведаю? И зова от тебя не дождался. Сам, как видишь, пришёл.

— Подарок для тебя готовил, государь, — спокойно ответил боярин, недобро покосившись в сторону Ломтя. — Вот только Ивашка-вор запираться удумал. Умаялись мы с ним, но ничего. До правды всё равно дознаемся.

— Умаялись, говоришь? — царь, подошёл к истязаемому, заглянул в побагровевшее, искажённое от боли лицо. — Неужто не сказал ничего?

— Я Чемоданова хорошо знаю, государь, — рискнул влезть в разговор Ломоть. — Упёртый. До последнего на своём стоять будет. Но вот если его сынка рядом за ребро подвесить, то и разговор совсем другой будет.

— Что же ты творишь, Гаврила? — захрипел, извиваясь на дыбе окольничий. — Ты же Васятку на руках нянчил. Я за друга тебя считал.

— И что мне эта дружба дала? — недобро ощетинился Ломоть. — Ты дядькой царевича стал, в окольничие вышел. У самого Бориски на виду. А я, как был сыном боярским, так им и остался. А государь меня за верную службу в жильцы возвёл!

— Добудем шапку Мономахову; в стряпчие выведу, — обнадёжил предателя Шуйский.

— В лесу он её спрятал, царь-батюшка, недалеко от заимки своей, — заблажил Ломоть, грохнувшись в поклоне на колени. — Он и Федьку в лес, то место показать, водил.

— Жаль, что старика так и не смогли поймать, — процедил сквозь зубы Дмитрий Шуйский. — Давно бы царский венец добыли.

— Не добыли бы, — с трудом приподнял голову Чемоданов. — Нешто я дурной этакое место бывшему татю показывать?

— А мне то место покажешь, а, Ивашка? — вкрадчиво поинтересовался Василий. — Или мне приказать твоего Васятку рядом на дыбу подвесить? Мы же его по кусочкам на твоих глазах резать будем.

— Покажу. Не трогай Васятку, государь. Не знает он ничего.

— Видишь, князь, как нужно допрос чинить? — засмеялся царь. — Две сотни стремянных с собой возьмёшь, — в голосе царя зазвучал металл. — Привезёшь шапку Мономаха, забуду, что ты Ярославль Федьке без боя отдал. Нет, тогда не взыщи, брате. За всё разом опалу возложу.

Василий уселся на табурет, облегчённо вздохнув. Наконец-то дела стали хоть немного налаживаться. После потери Ярославля и разгрома двух царских воевод под Тулой и Дедиловым, события начали приобретать угрожающий характер. Под власть Годунова начали один за другим переходить города на Севере, В Туле закрепился самозванный царевич Пётр, князь Телятевский двинулся к Калуге, на выручку Болотникову. Москва, взбудораженная поражениями, забурлила, по городу гуляли крамольные грамотки, агитирующие в пользу самозванца или Федьки Годунова, бояре с новыми силами начали плести интриги, косясь в сторону Филарета, Голицина или Мстиславского.

Возврат царского венца резко менял сложившееся положение дел, наглядно показывая, на чьей стороне стоит Господь. Теперь и новое войско будет гораздо легче собрать, и крикуны на московских улицах поутихнут. Тут главное возвращение святыни должным образом обставить; в Москву торжественно внести, патриарха и бояр к праздничному шествию привлечь, нужные слова из толпы выкрикнуть.

— Он бы и так заговорил, государь, — выдавил из себя Дмитрий Шуйский. Царский брат всё ещё не мог смириться с тем, что его отодвинули на второй план. — Михайло своё дело знает.

— Я железо токма накалил, царь-батюшка, — трубно прогудел палач, переминаясь с ноги на ногу. — Ежели соски прижечь, мало кто сдюжит.

— Железо, — скривил рот в хищном оскале Василий. — Железо наготове держи. Оно, конечно, дело прошлое, но всё же ты мне, Ивашка, ответь, — усмехнулся царь, вглядываясь в покрытые красными прожилками глаза. — Где Федька целый год прятался? В монастыре мы его не нашли.

— Того не ведаю, государь. Он в Пафнутьево-Боровском монастыре укрыться должен был. Я туда и этого иуду послал.

— Лжёшь, вор! — мгновенно взъярился Василий. — Не было Федьки там. Одного из монахов тайно переняли и с пристрастием поспрашивали. Не было в монастыре чужих, — и, развернувшись к палачу, царь отрывисто бросил: — Жги.

Михайло тут же приложил к груди окольничего раскалённый докрасна прут. Чемоданов взвыл, задёргался, пытаясь отодвинутся от терзающего плоть металла. Воздух напитался тошнотворным запахом обгорелой плоти.

— Хватит, — махнул рукой Василий, брезгливо сморщившись. — Недосуг мне его вопли слушать. Облей-ка его водой, — велел он помощнику палача. — Пущай в себя придёт.

Несчастный дёрнулся приходя в себя, замотал головой, отфыркиваясь.

— Вопрос слышал ли? — навис над Чемодановым Дмитрий Шуйский. — Отвечай.

— Богом клянусь, не ведаю! — слова окольничему давались с трудом, нехотя протискиваясь сквозь потрескавшиеся губы. — Видно случилось чего в дороге, раз Фёдор не дошёл.

— Ну, ладно, — протянул царь, пытливо смотря на узника. — Может, оно и так. Поезжай, брате, с Богом, да возвращайся поскорей. Ждать тебя буду. И Гаврилку с собой возьми. Он в тех местах уже был, может и пригодится для чего. А мне на заутреню идти пора. Гермоген уже ждёт.

— Сына пощади! — мольба Чемоданова догнала Шуйского уже в дверях.

— О том не печалься, Ивашка, — всё же оглянулся на окольничего царь. — Мне твой Васятка для дела надобен. Потому рядом с тобой и не висит.

Василий усмехнулся и вышел, вычёркивая Чемоданова из своей жизни.

Ласковое мартовское солнышко робко выглянуло из-за облака, играя лучами на хвойных веткам. Рыхлый, осевший под тяжестью напитавшей его влаги снег, сочно хрустел под ногами проломанной коркой. Здесь в лесу зима ещё окончательно не ушла, цепляясь из последних сил за укрывшуюся под деревьями тень.

— Далеко ещё?

— Недалече, — Чемоданов в очередной раз запнулся, но не упал, поддерживаемый под руки двумя дюжими стремянными. — Скоро болотце будет. Там рядом совсем.

— Ну, смотри, — добавил в голос угрозы Дмитрий Шуйский. — Будешь дурить, обратно вернёмся. Я тогда на твоём Васятке по полной отыграюсь.

Ломоть мысленно хмыкнул, пряча от князя ироническую улыбку. Отыграется он, как же! У его царственного брата другие планы на сына Чемоданова имеются. Тут Василий Иванович окольничему не солгал. И для государева дела тот Васятка нужен целым и здоровым. Так что впустую, князь грозится. Другое дело, что Чемоданов о том не знает!

Московский жилец вздохнул, покосившись на бывшего друга. Терзало ли его чувство вины за предательство? Нет. Какая может быть дружба между окольничим и сыном боярским? Тут уж скорее о покровительстве с одной и верной службе с другой стороны можно говорить. Слишком велика разница в статусе получается. Так что он лишь постарался не упустить плывущую в руки удачу.

Другое дело, что Гаврилу начали терзать сомнения в правильности сделанного выбора. В тот момент, когда он узнал в простом сотнике исчезнувшего царя, этот выбор был очевиден. Вот он и кинулся, едва вернувшись в Москву, на поклон к всесильному царскому брату. И ведь почти угадал! Если бы Долгоруков его послушал и поболе воинов взял, не он, а Годунов в тех лесах под Москвой лежать бы остался.