Измена. Мне не нужна клуша - Реброва Мила - Страница 3

Такси до вокзала. Серый город за окном. Сердце сжимается, когда проезжаем мимо лавочки, где мы когда-то ели пирожки с повидлом и смеялись, утирая друг другу крошки с губ.

На вокзале – затхлый воздух, потрёпанный автобус, пустые взгляды таких же уставших людей. Купила билет до родного посёлка. Села у окна. Дорога длинная, неровная, но я почти не чувствовала тряски. Мысли были где-то в другом месте.

Я закрыла глаза, уткнулась лбом в стекло и прошептала:

– Мам, я еду домой.

***

Автобус остановился у маленькой станции на окраине посёлка. Вышла, держа сумку двумя руками. Воздух пах влажной землёй, тополиным пухом и чем-то до боли родным. Деревья склонились над узкой дорогой, как будто ждали меня.

Мамин дом был всё там же – покосившийся забор, облупившаяся краска на крыльце. Но в окнах горел свет. Я подошла, постояла, не решаясь постучать. А потом дверь открылась сама.

– Олесь… – мама. В одном халате, босиком, с растерянным лицом. – Ты… приехала…

Я кивнула и не смогла сказать ни слова. Только прижалась к ней щекой, как в детстве, когда боялась грозы.

– Пустишь? – выдохнула я.

– Конечно, доча, ну что ты… проходи…

Дом пах свежим хлебом, сушёными травами и уютом. Мама усадила меня на кухне, поставила чайник, разрезала пирог. А потом села напротив и спросила:

– Что случилось?

И я рассказала. Всё. Как он ушёл. Как назвал. Как молчал. Как я ходила, искала работу, пыталась дышать. Как сестра посоветовала избавиться от ребёнка. Как в один момент я поняла – всё. Я больше не держусь. И только одно могу сейчас – вернуться туда, где меня ждут.

Мама слушала молча. Только в глазах было столько боли, как будто она проживала это со мной. Когда я закончила, она взяла мою руку, сжала крепко и сказала:

– Ты сильная, Олесь. Ты справишься. А здесь… здесь тебе никто не скажет, что ты клуша. Здесь ты – моя дочь. И ты не одна.

И в тот момент я, наконец, позволила себе заплакать. По-настоящему. Без стыда. Без сдержанности. Потому что впервые за эти дни рядом был кто-то, кто меня любил. Не за косички, не за смех, не за городские амбиции. А просто – потому что я есть.

Я всё ещё ждала, что он позвонит.

Каждое утро, открывая глаза, первое, что делала – тянулась к телефону. Надеялась, как последняя дура. Что Ян вдруг одумается, осознает, что наговорил, захочет вернуться. Напишет хотя бы. Пусть не «прости», пусть просто: «Как ты?»

Но он не писал.

Прошло уже больше недели, а в груди всё ещё щемило от этой тишины. Утром начиналась тошнота, к вечеру кружилась голова. Я почти ничего не могла есть – ни запаха яичницы, ни даже травяного чая не выносила. Организм отторгал всё.

Я лежала на диване, поджав колени, и молча глотала слёзы, пока мама по дому ходила на цыпочках. Она и так не говорила лишнего, а теперь будто и дышать старалась тише.

– Олесь, давай, может, ложку супа? Я чуть-чуть картошки растолкла, без зажарки, без ничего, – просила она каждый день.

А я качала головой, зажмуривалась и просила только одного: чтобы меня никто не трогал. Особенно по утрам. Особенно, когда казалось, что желудок вывернется прямо в одеяло.

Мама каждый раз приносила тёплую мокрую тряпочку, клала мне на лоб и гладила по волосам.

– Потерпи, доча. Пройдёт. Всё это пройдёт… Ты главное – держись. Ребёночек крепкий будет.

Я кивала. Только внутри всё равно было ощущение, что я провалилась в яму. Глубокую. Холодную. Одинокую.

Жили мы теперь только на мамины копейки – её зарплаты почтальонши едва хватало на самое необходимое. Хорошо, хоть хозяйство есть. Корова, куры. Утром молоко, вечером яйца. На хлеб и соль, да на немного гречки – хватало. Остальное – по остаточному принципу.

Я старалась не ныть. Но всё равно чувствовала себя обузой. В двадцать один вернулась домой с животом, без работы, без денег и без мужа. А мама, которой самой тяжело, теперь снова тянет всё на себе – и меня, и мою будущую ответственность.

Когда пошла вставать на учёт, пришлось ехать в райцентр – там единственная консультация. Очередь – как в аду. Женщины сидят с папками, обсуждают у кого какой срок, кто что ест, кто сколько набрал. Почти все с мужьями – кто-то в обнимку, кто-то с кольцом, кто-то с рассказами «а мой уже кроватку выбрал».

А я… я сидела в углу, в куртке на размер больше и с сумкой, в которой был только паспорт и блокнот с вопросами. Без кольца. Без мужчины. С глазами, в которых было больше страха, чем радости.

– А вы одна? – спросила медсестра, как будто мимоходом, пока заполняла анкету.

– Да, – выдавила я.

– Ну… бывает. Главное, не нервничайте, – сказала она и тут же переключилась на следующую. На меня никто особенно не смотрел. Только где-то в глубине себя я чувствовала, как жжёт. Как будто на лбу у меня написано: «одна. брошенная. никому не нужная».

Вышла оттуда как из казённого ада. В груди сжимало так, что едва дышала. Я села на скамейку возле больницы и прижала ладонь к животу.

– Ты у меня есть, – прошептала. – И я есть. И этого достаточно. Слышишь?

И вдруг стало немного легче. Не от того, что всё хорошо. А от того, что хотя бы честно.

Когда вернулась домой, мама сразу подала мне кружку молока.

– Тёпленькое, только сдоила. Держи.

Я села на табуретку, обхватила кружку обеими руками. Пар поднимался вверх, обволакивал лицо. И в этой кухне, пахнущей хлебом, травами и печёным луком, я вдруг поняла, как мне повезло.

Мама ничего не сказала. Только села рядом. Положила ладонь на моё плечо. Не уговаривала, не жалела. Просто была. И это – самое большое, что она могла дать.

А я молча смотрела в окно и думала: пусть всё будет по-другому. Без Яна. Без поддержки. Но по-настоящему. Без вранья, без страха, без ожиданий, что кто-то спасёт. Теперь только я. И мой ребёнок.

И этого хватит.

***

Я перестала ждать, что Ян позвонит. Телефон больше не горел в ладони, как раскалённый камень, и я перестала подскакивать каждый раз, когда он вибрировал. Только один раз, чисто по инерции, открыла мессенджер – а там пусто. Ни одной новой отметки. Ни слова. Значит, и правда всё.

Тошнота тоже почти прошла. Меня больше не выворачивало по утрам от запаха яичницы и мокрых тряпок. Стало легче есть, легче дышать, легче… существовать. По дому ходила неспешно, помогала маме с курями, иногда выходила на улицу – просто постоять у калитки, впитать воздух. Деревенский, сырой, родной. Он не лечил, но обволакивал.

Мама старалась держаться бодрой, хотя я чувствовала, как она переживает. Варила мне супы, растирала мне ноги по вечерам, говорила тихо, чтобы не задеть. Работала на почте, как всегда, с утра до вечера. Мы жили на её копейки и на то, что давало хозяйство – молоко, яйца. И мне было стыдно до одури. За то, что теперь – лишний рот. Лишняя забота. Мама никогда так не говорила, но я всё равно чувствовала себя виноватой.

Однажды утром я как обычно наливала себе чай, когда в калитку постучали. Я выглянула в окно – и у меня сердце екнуло. Анька. Моя одноклассница. Та самая, с которой мы в детстве строили шалаши за рекой и вместе прятались от грозы в сенях.

– Олесь! – крикнула она, сияя. – Открывай, я с новостями!

Я открыла. Она ворвалась в дом, как ветер:

– Ой, ты такая… худенькая стала. Ну ничего, сейчас отъешься. Слушай! Я ж за Колю замуж выхожу! Представляешь? Он сделал предложение на остановке, с буханкой хлеба в пакете! Романтика, ага!

Я засмеялась. Впервые – не через силу.

– Ань… поздравляю. Правда.

– Так вот. Мне нужна помощь. Только ты не думай, я не просто так. Я помню, как ты на выпускной нам весь зал в сказку превратила! Ты умеешь. У тебя талант. Мне никто больше так свадьбу не сделает, как ты. Ну пожалуйста. Я тебе заплачу, сколько смогу. Но помоги. Организуй всё. У нас там, конечно, бюджет – один батон и три свечки, но я верю в тебя.

Я хотела отказаться. Уже открыла рот. Но вдруг… почувствовала. Где-то глубоко, в животе, под рёбрами – щелчок. И тепло.