Прощай Атлантида - Фреймане Валентина - Страница 2

дедушки и бабушки. Не было никаких возрастных или иных ограничений. Пусть читает все: что не надо, не поймет, но запомнит и поймет позже, — это правило мать внушала каждой новой гувернантке, которая поначалу, естественно, старалась втиснуть меня в те же рамки дозволенного, какими обычно мучают всех детей. Такие же условия относились и ко всему духовному наследию. На любые мои вопросы было принято отвечать по возможности ясно, искренне и, главное, наиболее логично.

Повторяю, мне не только разрешалось читать любую книгу, смотреть любой доступный мне фильм, мне было позволено участвовать почти во всем, происходившем у нас дома, конечно, в приемлемое время, в согласии с "домашней драматургией" и ролью в ней ребенка соответствующего возраста. Беседы в несколько богемной, наполненной разносторонними интересами среде моей матери также не являлись для меня табу.

Я благодарна родителям за то, что они уже с рождения осознавали меня как создание, способное мыслить и делать свои выводы, как личность. Поскольку я не чувствовала никакого угнетения, морализации, ограничений и запретов, было нетрудно признать необходимость считаться с образом мыслей и самочувствием других, признавать те правила цивилизованного быта, которые принято называть хорошим поведением. В глубине своего сознания я решила, что это так же необходимо, как правила дорожного движения на улицах, где тоже нельзя наезжать друг на друга, причиняя тем самым разрушение и зло. Я согласилась освоить нормы безупречного поведения так же, как чистить зубы вечером. Обеспечить все это было обязанностью моих гувернанток. Зато умению вести беседу с людьми в обществе так, чтобы они не скучали, а действительно испытывали интерес, научила меня мать.

Надо признать, в атмосфере как бы вседозволенности (повторяю — это относилось не к форме поведения, а лишь к содержанию) собственный разум и все происходящее вокруг учили меня жить среди людей, признавая также и их право на самобытность. Мы знаем, что воспитание словом, поучениями, как это пытались практиковать гувернантки, в сущности неприемлемо для любого ребенка. По-настоящему воздействовать на нас может лишь пример другой личности. Такой пример был у меня перед глазами — родители, а также семья матери, бывшая для меня всегда ближе всей другой родни. Поэтому по достижении подросткового возраста, когда в юном человеке нередко просыпается мятежный дух, происходит переоценка старых, заученных истин и прочее, вплоть до конфликта поколений, со мной ничего подобного не случилось. Я выросла в согласии со своей семьей, а не в противостоянии ей.

Многие из рижских знакомых, добропорядочные, солидные граждане, считали, что меня безмерно балуют, дамы не без зависти то же самое относили к моей матери. Отец нас буквально обожал и не отказывал ни в чем. Впрочем, мне ведь не нужно было многого. Карманные деньги я тратила лишь на книги, кино и сладости. Мать обладала завидным вкусом, она и поздней, когда я была уже довольно взрослой барышней, выбирала мне одежду, и, право же, я была всем довольна. Настоящие мои интересы заключались в другом.

Надо признать, в раннем детстве я была упряма и взбалмошна, еще не понимая, что никто не собирается меня чрезмерно подавлять и ограничивать. Случались со мной вспышки необузданного гнева: так, будучи еще очень маленькой, я со злости укусила руку воспитательницы, заставлявшей меня чуть не силой делать то, чего я не хотела. Однажды, разозлившись, я на кухне схватила яйца и швырнула об стену. Мать не стала читать мне мораль, даже не бранила, не наказала, только сказала: "Как безобразно и глупо!" Она свысока с презрительным удивлением посмотрела на меня, как могла бы смотреть птица, в гнездо которой подбросили кукушонка. Ее прекрасные серозеленые глаза в подобные мгновенья теряли прозрачность и становились жестко серыми, холодными, как кусочки гранита. Она неприязненно пожала плечами, поморщилась, повернулась и ушла. В тот же миг я поняла, как глупо, смешно и некрасиво я поступила, а бы ть глупой и смешной я ни за что не хотела. С меня хватило — больше я так не делала. И для себя учла: нет более сильного оружия, чем сдержанность, спокойствие и прямой, говорящий взгляд. Со временем и сама научилась подчеркнутой вежливостью и настойчивостью, тоже вежливой, добиваться большего, чем иные ровесники воплями или мольбами. В последующие годы, когда возникали конфликты в школе или вне ее, я неизменно слышала от мамы: "Мы так не делаем".

Эти слова заключали в себе многое, — например, что есть людские поступки, которые не обязательно нужно осуждать, как дурные или безнравственные, просто мы так не делаем, ибо таковы наши требования к себе. Мне очень нравилось это мы, я хотела, чтобы оно относилось и ко мне, и на всю жизнь приняла такие правила игры.

Поздней я поняла: воспитание без приказов, прямых запретов и наказаний предотвратило появление различных комплексов и фрустраций, с которыми некоторые мои друзья боролись потом всю жизнь. Но оно также способствовало возникновению некоторых свойств, которые я признаю известными изъянами характера, моими слабостями. Прежде всего, я долго не знала, что такое обязанность, ибо вплоть до восемнадцати лет делала только то, что правилось мне самой или доставляло радость дорогому мне человеку. Правда, меня радовало многое из того, что для других детей являлось нудной обязанностью. В школе я увлеклась математикой, и решение сложных задач доставляло мне такое же удовольствие, как чтение умной книги. Я хотела овладевать знаниями, потому что мне это нравилось. Каким образом набираться знаний и ума, оставлялось целиком на мое усмотрение. Вот почему мне всегда было трудно выполнять неприятные или скучные обязанности, которые жизнь нам подбрасывает в изобилии. Причем и с ними приходится так или иначе справляться.

Уже в детстве обозначилась еще одна черта характера. Ревностно и с удовольствием я исполняю в основном то, что, по-моему, умею или знаю лучше других. Тогда стоит стараться, поскольку я могу дать окружающим нечто другое, чем остальные. Если же рядом находятся люди, которые в этом плане превзошли меня, нет во мне ни особого желания состязаться, ни стимула честолюбия, —я добровольно отступаю в сторону и с радостью принимаю достижения других. Позже, в трудовой жизни, меня иногда этим попрекали. В детстве мне пришлось учиться игре на фортепьяно, что считалось неотъемлемой частью воспитания девочек. Музыку я любила, даже очень, без оперы, концертов жизнь представить не могла, но именно это и сыграло свою роковую роль — мне не нравилось слушать, как я играю. В возрасте десяти или одиннадцати лет я объявила родителям, что больше роялем заниматься не буду. Лучше поставлю пластинку с концертом Горовица. Родители это приняли. Тут не было ничего общего с комплексом неполноценности или застенчивостью, наоборот — при несокрушимом чувстве собственного достоинства у меня к себе всегда были высокие требования, строгие критерии. Пять или шесть лет спустя я бросила и рисование, которым увлекалась какое-то время. Однако занятия музыкой и изобразительным искусством, хотя и недолгие, пошли мне на пользу.

Намного позже, уже в другой жизни, профессионально занимаясь театром и киноведением, я также всегда терзалась тем, что написанное мною редко соответствовало моим же критериям. Рука не поспевает за мыслью, не успевает фиксировать найденное, я сержусь сама на себя и почти никогда не бываю удовлетворена написанным. Этих мук, понятно, хочется избежать, и в итоге голова моя полна ненаписанными сочиненьями. Разумеется, кое-что все-таки сделано. Но произошло это в результате некоторого насилия над собой, преодоления с детства сидящей во мне неприязни ко всему, что выполнено небезупречно. Признаюсь, сказанное относится и к написанию этих строк.

Бумага, ручка, пишущая машинка, не говоря уже о компьютере, не мои союзники. Но уже с детских лет мне нравилось рассказывать. Нравилось общение с живым человеком, без посредства техники. Для меня чрезвычайно важен личный контакт, во время которого я вижу собеседника, его взгляд, его реакцию. То же самое относится и к большой аудитории. Недавно в одном обществе я встретила даму своего возраста, которая меня узнала, хотя я-то с'е не помнила. "Мы жили в одном доме с вашей бабушкой, — говорила она, — и детьми встречались во дворе, когда вы к ней приезжали из Берлина. Гувернантка нс пускала вас играть с другими детьми, но вы от нее сбегали и так интересно рассказывали нам тогда про фильмы, которые видели, и книги, которые читали! И еще у вас были фотографии актеров с их автографами. Настоящими! Нам было завидно, что вы с ними встречались, а рассказы, особенно про виденные вами кинофильмы, прямо-таки завораживали". Гости, оказавшиеся свидетелями этой встречи, искренне веселились, приговаривая, что люди, видно, с годами не меняются... Как ни странно, микрофон или телекамера для меня не препятствие в общении с собеседником, слушателем, — я вполне могу его себе представить, и вот уже мне есть кому адресовать свои слова.