Восьмая наложница (СИ) - Буланова Юлия - Страница 3

Вы бы подумали, что у злодейки ручка трости может быть обмотана изолентой? Но оборотни хитрые и хорошо прячутся. Иначе их бы давно переловили.

Она попросила меня помочь ей донести тяжелый пакет. Пообещала напоить меня чаем с конфетами.

Я не любила чай. Конфет хотелось, но объедать пенсионерку было неудобно. Идти нам было в одну сторону. В школе последний урок отменили. Классная наша с температурой свалилась. А там все равно были эти бесполезные разговоры о «важной» ерунде. Поэтому нас отпустили по домам. Вот я и решила помочь. В конце концов, мой день рождения. Что хочу, то и делаю.

А потом меня поймали на лести. Бабушка эта всю дорогу мне говорила о том, какая я милая, добрая и красивая. Она спрашивала, сколько мне лет, где я учусь и живу.

Наверное, стоило насторожиться, когда она улыбалась, слушая ответы.

Шестнадцать лет

Девятый класс.

В доме, где раньше городская библиотека была.

— А ты, случайно, не Васильевых дочка? — проворковала она ласково. — Я же твою маму ещё маленькой девочкой помню. Такая егоза была. А вот уж и выросла. И своих деток семеро по лавкам. Как же время летит. Как время летит. Деточка, помоги мне пакет в дом занести. Там ступеньки. Уж и не знаю, как по ним с моими коленями по ним пробираться. Да ещё и с тяжестью такой. А я тебе из буфета банку варенья достану. Яблочного. Мамке своей отдашь. Скажешь: «от бабы Маши». Сюда заходи. Разувайся на коврике. И портфель свой тяжеленный там бросай. Да, туда. Вот и молодец.

Так я переступила порог звериного логова, прячущегося за фасадом ветхого домика с рыжей черепицей. Сквозь покосившиеся давно некрашеные доски забора выглядывали белые соцветия сирени, которые всегда распускаются в середине мая.

Запах уже наступившей весны приступил мою осторожность. Да, и что со мной могло случиться в доме такой милой старушки?

Когда я вошла, дом встретил меня злым скрипением половиц и запахом горьких лекарств и водки. Цветы, которые стояли, буквально, везде: на комоде в коридоре, на столе в самой кухне, безуспешно пытались спрятать ту жуткую вонь.

Мне стало как-то не по себе. Будто холодом повеяло. Хотя, в приметы я особо не верила. Черных кошек очень даже любила. Не боялась разбитых зеркал или собачьего воя.

А вот про белую сирень в доме вспомнилось. К смерти это.

Захотелось бросить все и бежать. Босиком. Без сумки с учебниками, которую я легкомысленно бросила в коридоре.

Дома мне такое вряд ли спустят. Но не убьют же.

— Вовик, — сахарным голоском запела баба Маша. — Я сделала всё, как ты хотел. Только теперь не ходи никуда. Дома будь, как обещал.

Почему жертвы насилия не кричат и не сопротивляются?

Я, если бы была умной или сильной, увидев мужика с ножом, наверное, начала бы кричать или схватила бы табуретку, чтобы ударить его.

И тогда ничего бы не случилось.

Почему-то говорят, что если жертва не сопротивляется, то сама виновата или даже хотела этого.

Я не хотела. Не хотела. Но на меня, как будто оцепенение напало. У меня всё внутри кричало, а выдавить из себя даже звука не получалось. Как не получалось пошевелить рукой или ногой.

Он схватил меня за волосы, приставил нож к моему горлу и куда-то потащил.

А баба Маша тихо кудахтала:

— Делай с этой, что тебе надо. Только не ходи никуда, Вовик. Дома же хорошо. Я покушать приготовлю. Картошечки тебе пожарю. Огурчиков солёных откроем. Под водочку. Как ты любишь. Или хочешь я картошечку отварю? Могу за селедочкой в магазин сбегать. Я быстро. Туда и обратно.

Монстр, которого бабка нежно звала Вовиком, затащил меня в подпол, скрутил мне руки и ноги кабельными стяжками, а потом начал избивать.

Я сжалась в комочек и замерла, как мышка в надежде, что ему надоест, или он устанет.

Отец быстро выдыхался, если не получал сопротивления. Какой кайф бить того, кто не плачет и не умоляет остановиться? Это скучно.

Маму отец всегда бил с бо́льшим удовольствием, чем меня. Она от него убегала, кричала, звала на помощь, совершенно в помощи не нуждаясь. К нам на прошлой неделе новый участковый прибежал. Спасать ее — многодетную мать от домашнего насилия. Так она схватила половую тряпку и отходила ей бедного лейтенанта Смирнова, решившего арестовать разбушевавшегося алкоголика. Когда за участковым закрылась дверь, Елена Васильева продолжила, рыдая, умолять мужа не убивать её ради их пятерых детей.

Через некоторое время сын оборотницы ушёл. Когда вкусно запахло жареной картошкой. Но пообещал вернуться.

Это пугало. Даже не болью, которую несли его кулаки, а тем, что последует дальше.

Иллюзий не было.

Я прекрасно понимала, что делают мужчины с похищенными девочками.

Некоторые считают, что к побоям нельзя привыкнуть. Можно. Если кто-то не может, значит или его мало били, или поздно бить начали. Как говорят, человек ко всему привыкает. И везде живёт, пока не сдохнет.

А я сейчас, может, и хотела умереть, но что ты со связанными руками-ногами сделаешь?

Я провела в логове монстров пять дней.

Он приходил по вечерам.

Ненадолго.

Сначала бил, потом трогал, каждый раз заходя всё дальше и дальше. Я чувствовала себя подарком, упаковку которого срывают очень и очень медленно, наслаждаясь каждым движением.

Кабельные стяжки он заменил тяжёлой металлической собачьей цепью. Навесной замок… серый, размером с половина моей ладони, какие продают в каждом хозяйственном магазине, скреплял звенья, создавая петлю, обхватывающие мою шею, как ошейник.

Конец цепи крепился к массивной дубовой балке другим таким же замком.

Думать о том, чем это закончится, не хотелось. И я не думала.

Мир, словно бы, подёрнулся дымкой и закружился в хороводе серых искр.

Всё стало почти нереальным.

Как в детстве, когда я сильно болела.

Мать того зверя сбросила маску и сейчас злобно скалилась, при виде меня.

Она приходила дважды в день, включая тусклый желтоватый свет, обнажающий убогое убранство моей тюрьмы. Крошащиеся от влажности и времени рыжие кирпичи, которыми были уложены стены. Бетонный пол, укрытый ветхим древесным настилом из кривых необработанных досок, ставших от влажности какими-то до противного мягкими.

На стене, противоположной от того места, где меня приковали, был грубо сбитый стеллаж, заполненный многочисленными баночками с соленьями. Компотами и вареньем была заполнена одна из полок. Я думала о них всякий раз, когда хотела пить. Но дотянуться до этих сокровищ не позволяла длинна моего поводка.

А почти возле ступеней стояла пара картонных коробок с остатками, явно, подгнивших овощей. Запах тяжелый, сладковатый, вызывающий рвотные позывы, сводил меня с ума. Казалось, он будет преследовать меня до смерти.

Я так отела помыться. Даже, больше, чем есть или пить. Чтобы хоть на мгновение вновь почувствовать себя человеком, а не грязным животным, запертым в вонючей клетке.

Заставляла справлять естественные потребности в ведро, которое не спешила уносить. Давала воду и немного еды. Потом уходила, захватив ведро.

А я снова падала на кучу тряпья в углу.

На пятый день я услышала голоса. Мне хотелось кричать, звать на помощь, но слабое тело начало подводить.

Холод и влажность подпола спровоцировали простуду. Горло першило и обжигало жуткой болью, когда я пыталась произвести хоть слово.

— Чё за предъявы, начальник? Я, вообще, из дома не выхожу. Ранение у меня, — нагло рявкнул зверь. — Лечусь. Я, пока ты тут в тылу штаны протирал, за родину нашу стоял. За мир и свободу. Жизни своей не жалел.

— Мухин, — голос был мне знакомым. Так наш участковый говорил. Тихо. Но очень четко, словно впечатывал каждую букву в сознание тех, кто его слушал. — Ты мне про свои подвиги не рассказывай. Я им цену знаю. Ты три года назад девчонку пятнадцатилетнюю изнасиловал и убил. Дали тебе двадцатку. И сидел бы ты сейчас, где следовало. Но пошёл добровольцем, чтобы помилование получить. Отслужил два месяца и оказался на воле с помилованием и оторванной ступнёй. Только я вот ещё что помню. После убийства Маши Кузнецовой тебя ведь поймали, считай на месте преступления. Отпираться сложно, когда ты весь в крови жертвы. А ещё я помню Дину Ветрову и Яну Стужеву. Обеим по шестнадцать лет. Обе худенькие, темноволосые и голубоглазые. Прямо, как Маша. И как Марина Васильева.