Новая сестра - Воронова Мария - Страница 12

– Простите, потревожу вас, – сказала Элеонора, набирая в тазик картошки.

– Милости просим, – Пелагея Никодимовна улыбнулась.

В прежние времена в этой квартире жил профессор Гольц с женой, и Пелагея Никодимовна служила у них кухаркой. В восемнадцатом году Гольцы, хотелось бы верить, что эмигрировали, но в точности об их судьбе не знал никто. Если Пелагея Никодимовна, вопреки предписанной классовой ненависти отзывавшаяся о своих угнетателях с неизменной теплотой, располагала какими-то сведениями, то молчала.

После революции Пелагея Никодимовна, не внимая призывам Ленина, не стала управлять государством, а всего лишь поступила поваром на больничную кухню и так и жила в комнате прислуги возле черного хода с узкой монашеской кроваткой и сундучком.

Вообще довольно странно было сознавать, что пролетарская революция, Гражданская война и другие потрясения, буквально перевернувшие с ног на голову великую страну, в судьбе обычной труженицы не изменили абсолютно ничего. Буквально ни на йоту. Бедная женщина из народа осталась бедной женщиной из народа, разве что теперь ей нужен дополнительный приработок, чтобы сводить концы с концами.

Сама Пелагея Никодимовна была женщина в годах, но все еще в соку, мощная, с выдающимся бюстом и крепким скандинавским носом. За модой она не следила, кажется, с прошлого века, ходила в крестьянских блузках с круглым воротом на завязках и пышными рукавами и длинных юбках в сборках на обширной талии. На кухне обязательно повязывала на голову платок, чего требовала и от своих соседок. Элеонора с Павловой подчинялись, а доцент Сосновский был лыс, как пасхальное яйцо и вообще его в кухню старались не пускать, потому что он преподавал анатомию и благоухал формалином.

Пелагея Никодимовна готовила как бог, и, что особенно трогало Элеонору, ни разу в жизни не принесла даже куска хлеба с вверенной ей кухни, даже в самые трудные времена.

В общем, с ней иногда даже приятно было провести время на кухне. В свое время Элеонора овладела искусством готовить приличные блюда из ничего, но до старой кухарки ей было далеко, и Пелагея Никодимовна щедро делилась опытом, а порой вспоминала какие-нибудь милые подробности из прошлой жизни, которая с годами казалась все менее и менее реальной.

Другое дело товарищ Павлова. Оказавшись в одной квартире волею случая, они заключили соглашение ни при каких обстоятельствах не смешивать быт и службу и не оказывать друг другу тех мелких соседских одолжений, которые ничего не стоят, но сильно сближают. Дети подружились – это их дело. Нина ходит в гости к однокласснику, а не к его родителям, и наоборот. Если Павлова кормит ужином обоих детей, когда безответственные предки Петра Константиновича пропадают в операционной, то она кормит абстрактного приятеля дочери. То же самое и Элеонора. Угощает подружку сына, нимало не волнуясь насчет ее генеалогии. В остальном никаких «посмотрите за моим молоком» и «одолжите соли».

Это были немного искусственные отношения, но они работали, как всякие отношения, в которых правила ясны и устраивают всех участников. Однако торчать с Павловой в одной кухне по выходным Элеонора не очень любила.

Тихонько устроившись за своим столом, она чистила картошку и рассеянно слушала, как Пелагея Никодимовна жалуется Павловой на несунов.

– Марь Степанна, ну хоть вы их приструните, это ж невозможное дело! Тащат и тащат!

– Так ли это важно? – пожала плечами Павлова. – Все-таки трудновато выживать на одних заборных книжках… ну возьмут себе по горсточке крупы, капля в море.

– Какая там капля, – шумно вздохнула Пелагея Никодимовна, – в жизни не видела, чтобы у людей столько к рукам липло.

– Я поставлю вопрос, но сомневаюсь, что ситуация изменится, – сказала Павлова сухо.

Срезав кожуру с последней картофелины, Элеонора отложила нож и взглянула на гору очисток. Картошка старая, помороженная, почти половина ушла в отходы, ничего удивительного, что повара тянут под эту лавочку.

– А раньше как, Пелагея Никодимовна? – спросила она, подходя к раковине.

– Как? – не поняла старушка.

– До революции? Тоже воровали?

Пелагея Никодимовна отмахнулась энергично, как от черта:

– Да господь с вами, Элеонора Сергеевна! Это ж позор какой!

– Что, нет? Не встречались разве вам такие случаи?

Павлова хмыкнула. Она, в линялом ситцевом платье и белой, как у богомолки, косынке, нарезала лук, орудуя большим ножом необычайно сноровисто и быстро. Лезвие стучало по разделочной доске весело, как дятел. Глядя на энергичные движения парторга, Элеонора вдруг почувствовала, что в этой скучной, с ног до головы пропитанной кислыми сталинскими догмами женщине где-то очень глубоко внутри тлеет страсть и опасность.

– Нет, бывало, что греха таить, – сказала Пелагея Никодимовна после долгого раздумья, – другой раз не удержится поваренок с голодухи, но так чтобы как сейчас, немыслимое дело.

– А если все же заводился такой воришка, как с ним поступали?

– Меня бог миловал, а в других домах кто как. Если не вразумляли, так увольняли, ибо зачем такое безобразие терпеть.

– Хорошо, я поговорю с вашими, гм, коллегами, – сказала Павлова.

Чуть-чуть прибавив огонек примуса под кастрюлькой, Элеонора отошла к окошку.

В окне виднелось высокое, хрустальное от первых заморозков небо, и грустные мысли ушли. Сегодня у Кости редкий выходной день, он выспался всласть, и скоро они все вместе пойдут на собачью площадку, где Петр Константинович с Ниной будут тренировать Полкана, а они с Костей – просто гулять. Смотреть в небо и молчать, потому что оба наговорились на работе.

– Поговорю, – повторила Павлова, – хотя к моей компетенции кухня не относится.

«Не относится, – усмехнулась про себя Элеонора, – хотя могла бы ты с марксистских позиций объяснить, почему у хозяина-эксплуататора воровать было стыдно, а у своего брата-трудящегося нет. В чем тут суть? Вряд ли разгадка в том, что при проклятом режиме все ели досыта и вопрос украсть или умереть не стоял ребром. Не будем идеализировать прежние порядки, хватало в Российской империи голодных и обездоленных, и далеко не все они сами довели себя до нищеты. Судьба могла быть к человеку очень жестокой, и воровство становилось единственным способом выжить. Таких людей, вынужденных брать чужое от лютой нищеты, жалели, но в целом кража считалась постыдным деянием. А теперь нет».

Вслух она этой крамолы, конечно, не произнесла. Уже достаточно наговорила, вмешавшись в разговор соседок.

Костя оделся по случаю выходного дня в гражданское, поправил на голове черный берет, который был, конечно, признаком дурного вкуса, но боже, как же ему шел, Петр Константинович, небывалое дело, натянул под куртку свитер, не прибегая к развернутой дискуссии, Нина поправила нарядные бантики, торчащие из-под такого же, как у Кости, беретика, Полкан вывалил розовый язык, и Элеонора, с удовольствием оглядев свой маленький отряд, протянула руку к замку входной двери, но тут противно затренькал телефон.

Костя с Элеонорой переглянулись.

– Сходили на площадку, – сказал Петр Константинович басом.

– Может, мы уже ушли? – спросил Костя нерешительно.

– Но мы не ушли, – Элеонора сняла с рычагов и протянула ему трубку.

– Да, я… Добро… Добро… через десять минут буду.

– Насколько я помню, по расписанию Бесенков дежурит на дому, – зачем-то сказала Элеонора.

Костя засмеялся:

– Дежурит он, а зовут меня. Диалектика. И по мне, лучше так, чем наоборот. Ладно, ребятки, не сердитесь…

– Иди спокойно, – Элеонора поцеловала мужа и открыла дверь.

Костя сбежал по лестнице, не оглядываясь. Мыслями он был уже на работе.

Элеоноре к внезапным вызовам, к нарушенным планам и бессонным ночам было не привыкать. В сущности, им дали эту большую комнату с прекрасным аппендиксом в виде спальни именно потому, что дом расположен в десяти минутах ходьбы от клиники, чтобы доктора Воинова всегда можно было высвистать на сложный случай. Поэтому и телефон провели в квартиру, предназначенную для незаменимых специалистов. Почему в их число кроме Воинова попали парторг и доцент кафедры анатомии, Элеонора не совсем понимала, не умаляя заслуг этих выдающихся людей, просто не могла вообразить себе рабочую ситуацию, которая потребовала бы немедленного присутствия партийного работника и преподавателя теоретической специальности. Действительно, до недавнего времени телефон оживал в неурочное время только по Костину душу, и Элеонора по ночам хватала трубку в полной уверенности, что услышит в ней робкий голос молодого доктора, растерявшегося перед сложным клиническим случаем, но сейчас иногда из черной мембраны раздавалась какая-то неживая, металлическая речь, требующая к аппарату товарища Павлову. Тогда Элеонора стучалась к соседке и поскорее уходила к себе, чтобы не слышать разговора, никак не соприкасаться с чем-то холодным и мертвящим, что, как ей казалось, бежит по телефонным проводам в дом.