Столичный доктор. Том VII (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 10

Я снял со стены еще одну славную фотографию — шведский король Оскар II, мы с Романовским, а также примкнувший к нам Склифосовский. Последняя зима, когда он был еще здоров. Так и не бросил этот гадюшник министерский, хотя несколько раз порывался и даже писал прошение об отставке. Не приняли. Первым делом по возвращению в Питер — заеду к Николаю Васильевичу. Сколько ему жить осталось? Год, два? Впрочем, сейчас медицина стала сильно лучше, в том числе и моими стараниями. Хоть и в ограниченных объемах, появился пока еще секретный «панацеум», кабинеты икс-лучей уже повсеместно во всех больницах и даже травмпунктах… Нет, поборемся.

Больницу оставляю в хороших руках — меня точно будут вспоминать как доброго и справедливого руководителя. Ну что там такого, выгнал стажера пинками за косяк на операции? Это же просто часть учебного процесса, воспитательный момент. А вот герр Йоханн фон Микулич-Радецкий… Если послушать разговоры шепотом между молодыми докторами, профессор Баталов разрешил своему заместителю по медицинской части убивать любого, кто покажется ему подозрительным. Безо всяких последствий.

После миланской эпопеи я, во-первых, уговорил Йоханна на переезд в Базель (и тем самым получил в университете Бреслау черную метку), во-вторых, отплатил ему той же монетой. В смысле прооперировал лично. Пришлось удалить почти весь желудок и долго потом проводить тщательную ревизию брюшной полости. Зато отвоевали несколько лет жизни, как я надеюсь. Потому что в прошлый раз ему было отмеряно совсем немного, до девятьсот пятого, и умирал он как раз от рака желудка. Удаленный кусок пищеварительного тракта в госпитальный отвал не отправили, по просьбе пациента положили в банку с формалином и отдали в руки при выписке. Что он с этим собрался делать, не знаю. В музей, наверное, потом сдаст.

А пока у меня «дембельский аккорд». Запоминающаяся работа перед отъездом. Надо оставить долгий след в виде ярких операций. Поэтому все срочные и сложные случаи сейчас предполагают мое участие — на этом и держится слава клиники. Есть два плановых вмешательства, но и экстренность никто не отменял.

Деликатный стук в дверь, заходит дежурный врач.

— Герр профессор, вас просят в операционную номер пять. Там у нас конфликтная ситуация.

— Что случилось? — спрашиваю я, застегивая халат.

— Там пациент… холецистэктомия… требует, чтобы только вы оперировали. Мол, имеет на это право.

— Фамилия его как? Почему заранее не сообщили? У нас с ним договоренность была?

— Фаеш. Он не говорил раньше, но у него контракт высшей категории. А вот сейчас потребовал.

Контракт такой стоит примерно как небольшая яхта. Мы его предусмотрели на случай, если пациенту просто некуда девать деньги. За время работы такие было дюжину раз всего. Личный врач круглые сутки, одиночная палата-люкс, и… выбор персонала по собственному желанию. А я еще работаю, никто не объявлял, что меня нет.

Кстати, такие вот толстосумы хорошо помогают тем, кто заплатить не может, но имеет показания. Стажеры, опять же, бесплатно учатся. Не получают, правда, ни франка, но кормить их надо, и общежитие предоставляем. Введи мы плату — и некоторые бывшие ученики, оставшиеся у нас работать, шанса бы не получили.

Собственно, Фаеш, желающий всего за свои деньги, и желательно побольше, еще не попал в операционную. Лежал он в предбаннике, на вполне удобной и широкой каталке. Увидев меня, он оживился. Ну, насколько ему позволяла премедикация в виде атропина с морфием.

— Вот, видите, герр Баталофф, Фаеш всего добивается, если хочет! Я сказал тогда, что вы — мой хирург, и вот вы сейчас сделаете то, от чего отказались!

— Знаете, вам и тогда достаточно было произнести всего одно слово, чтобы добиться своего.

— Что за слово? — удивился он.

— Здравствуйте.

— Я ни с кем не здороваюсь! Никогда в жизни!

— Отлично. А теперь давайте я ознакомлюсь с документацией и поговорю с вашим лечащим врачом. Всего вам хорошего. В следующий раз я вас увижу спящим.

Бедный старик с дыркой в голове! Терпеть приступы печеночной колики столько лет, лишь бы доказать непонятно кому неизвестно что.

Я вышел из палаты, сделал глубокий вдох. Доктор Хаус из одноименного сериала предпочитал не общаться с пациентами. Дескать, так проще ставить диагнозы — анамнез у него собирали подчиненные. Как же я его понимаю!

Еще один вдох, выдох и вперед на обход. И зайду-ка я сперва в отделение гинекологии. Очень зря! Перед самыми дверями накатили тяжелые воспоминания.

Университетские акушеры вознамерились вызвать для перевозки «скорую», но я не согласился. Что они там сделают? Еще раз температуру измерят? Жиган нашел экипаж гораздо быстрее, чем Гартнер с Фюрманном смогли бы добраться до телефона. Я торопился, хотя и понимал, что страшное уже случилось.

— Что теперь будет⁈ — снова и снова спрашивала Агнесс.

Ее голос дрожал, как будто силы уже кончились. Я только вытирал слезы с её лица, чувствуя, что и мои собственные подкатывают к глазам. Хотелось выть, кричать, проклинать судьбу, но я не мог себе этого позволить. Показывать свои эмоции — чересчур большая роскошь для меня сейчас.

— Всё обойдется, любовь моя, — наконец выдавил я.

Что будет — я слишком хорошо понимал, только вслух говорить не хотел. Если коротко, то ничего радостного. При таком диагнозе надо срочно удалять остатки плода и лечить начинающийся сепсис. Только молиться оставалось, чтобы процесс не набрал обороты.

В университетской клинике нас уже ждали. Заведующий кафедрой акушерства, профессор Гот, лично приехал в больницу. Оказалось, что Гартнер и Фюрманн были передовым отрядом, а основные силы вступят в бой только сейчас. Назначили консилиум через час, или, если участники соберутся раньше, то по мере готовности. А пока Агнес поместили в палату и переодели в больничное. Меня даже не пытались выгнать, и я держал ее руку и пытался хоть как-то утешить.

— Ты теперь меня бросишь? — вдруг спросила она.

Одна боль в голосе, никакого упрека.

— Когда я готовилась к свадьбе, спрашивала, в каких случаях возможен развод. Чтобы не натворить ничего из списка, — слабая улыбка появилась на ее бледном лице и сразу потухла. — Священник сказал, что если у меня не будет детей… Женя, за что это нам? — зарыдала она. — Я же так хотела!

Я шмыгнул носом, произнес:

— Что бы ни случилось, я буду с тобой, любовь моя. И прекрати болтать всякую ерунду, особенно о том, в чем ничего не понимаешь.

Сейчас что ни скажи, то если не глупость, то банальность. Но женщина нуждается в словах, для нее звук, наверное, важнее смысла. Поэтому я говорил, говорил, чтобы только заполнить это жуткое, невыносимое молчание.

Увы, но консилиум подтвердил диагноз. Профессор Гот озвучил вердикт. Причем с искренним сочувствием.

— Фрау Агнесс, герр фюрст. Коллеги, к сожалению, правы. У вас случай замершей беременности на поздних сроках. Медлить нельзя. Мы можем предложить стимуляцию эрготамином, но, боюсь, это связано с высокими рисками. Я бы рекомендовал ручной кюретаж и…

— Делайте, что нужно, — перебила его Агнесс, её голос был тихим, но твёрдым. Она сжала мою руку. — И да поможет нам Бог.

Гот, конечно, профессионал. Все движения отточены, выверены. Не пустил никого, сделал всё сам. Я стоял в углу, сам не зная, что тут делаю. Мне казалось, что куски, извлекаемые из матки Агнесс, падают в таз с каким-то противным чавкающим звуком, хотя я понимал, что это невозможно. Вряд ли кому придет в голову такое обращение. Лишь бы не сдаться и не раскиснуть! Но я сам напросился, хотя коллеги меня и отговаривали. Даже нюхательную соль дали. А теперь хотелось встать и убежать отсюда. Еле дождался конца на морально-волевых. Не так я хотел видеть появление нашего ребенка на свет.

Агнесс, еще не отошедшую от наркоза, перевезли в палату. Температура так и осталась на тревожном рубеже тридцати восьми градусов. Она спала, постанывая во сне, и время от времени взмахивала рукой, будто пыталась отмахнуться от чего-то. Или кого-то.