Развод. Её вторая семья - Каттен Лила - Страница 2

– И не говори.

Я освобождаю подруге место, чтобы она спокойно выпила кофе, а сама принимаюсь ходить туда-сюда.

– Ну че ты завелась, Лиль? – она смотрит на меня, сопровождая взглядом каждый мой шаг.

– Да ничего. Душа не на месте. Она там проснется, а ее и успокоить никто не захочет.

Вспоминаю правила, и тут же о них напоминает Настя, от которых я начинаю сильнее злиться, хоть и понимаю их смысл.

– Ты сама знаешь правила.

– А ты объясни это ребенку, который ни черта не понимает еще. Который проснулся и просто хочет, чтобы его обняли и успокоили. Потому что болит всюду и все что остается, – это плакать. Объясни, что нам запрещено с ними нянькаться, чтобы они к нам просто не привыкали, чтобы не питали иллюзий, что есть добрые люди, а не только…

– Лиль… – она пытается что-то сказать, но я решаю сбавить обороты и закрыть тему, потому что чувствую, как сжимается горло от нахлынувших эмоций.

– Ладно, все, – поднимаю руки. – Как твои девочки? Практику проходят тоже?

– Ага. Извелись уже все.

– И моя так же. Ты путевку получила в лагерь?

– Нет еще, – она фыркает со смешком. – Но учитывая, что уже середина июля, вряд ли дадут.

– А я думала, что я одна не получила, – посмеиваюсь вместе с ней.

– Ну, тут опять же два варианта: либо отдали нуждающимся и проходящим по бюджету, либо поедут отдыхать детки администрации.

– Блин, я бы и на своей машине поехала с Гришкой и Волошиными, но у них еще толком никто не работает в мастерской, а деньги надо вернуть вложенные, и уже потом в плюс работать.

– Это дело такое. Витька обещнулся твоему звякнуть.

– Совсем туго у них там?

– Ага. Начальство, как сменили, так каждый день что-то меняется. Устали уже все. Подумывает уйти. Я и сказала, чтобы шел к вам туда.

– Ну, это пусть сами уже решают, я не лезу с Лизой.

– Ой, ладно, – она ставит чашку и съедает еще одну печеньку. – Поеду домой. Устала.

– Давай. Созвонимся. Пойду теперь я поработаю.

– Хорошей смены, – касается моего плеча на пути к выходу.

– Хорошего отдыха.

– Лучшего отдыха. Два дня рая.

– С пылесосом и шваброй?

– А промолчать не могла?

– Не-а, я так же отдыхаю, – улыбаюсь и смотрю ей вслед.

До самого обеда я занимаюсь привычными делами, но не могу сказать, что я успокоилась по поводу ребенка.

Учитывая, что хирургия находится в нашем здании, я постоянно обращаюсь к этому вопросу мысленно и в итоге в обеденный перерыв, поговорив с дочкой и мужем, поднимаюсь туда.

За время моей работы здесь в больнице я успела насмотреться разного. Не все случаи – результат злости людей, или же их наплевательского отношения к своим детям. Это часто случайности. Порой это временные слабости, которые вынуждают сделать некий шаг в сторону лучшего будущего для ребенка. Как, например, случай, что произошел несколько месяцев назад. Женщина оставила своего малыша, потому что захотела избавиться от алкогольной зависимости, и легла в клинику на лечение. Это временный отказ от опеки, так как она не имела возможности обратиться к кому-нибудь еще.

Ей придется через суд восстановить свои права на сына, но она сделала это ради него и самой себя.

Недавно она, насколько мне известно, восстановила эти права и забрала ребенка домой.

Но не каждый случай начинается и заканчивается так, как этот. Возможно, мое сердце слишком мягкое для подобной работы, и кто-то осуждает мою раскрытую душу, которой хочется обнять каждого брошенного малыша в этом мире, но я не уйду отсюда. Во всяком случае сама, ни за что.

Поднявшись по лестнице, не используя лифт, на случай если он экстренно понадобится врачам, я встречаю дежурную медсестру.

– Привет, Ань.

– Привет, а ты чего тут?

– Да я слышала о девочке, что ночью доставили, можно мне…

– Ой, Лилька, не упади только.

Она отодвигается от стола, за которым заполняла какие-то рабочие тетради и кивает идти за ней.

– Васильич сейчас на смене, говорит нормально все. Рисков нет, теперь только выздоровление физическое. А вот что там будет эмоционально, понятия не имеет никто из нас. Она через четыре-пять дней к вам пойдет.

– Ага, я слышала.

Мы останавливаемся возле палаты с прозрачной стеной, и я впиваюсь взглядом в единственную малышку, которая там лежит. Одна. В деревянной кроватке и подрагивает изредка.

– Господи… – вырывается из меня, и я слышу, как рядом вздыхает Аня.

На глаза наворачиваются слезы, когда я продолжаю стоять там за прозрачным стеклом.

Я пытаюсь представить ситуацию, при которой можно поднять руку на ребенка. Поднять так, что на лице остается синяк, что на теле багровые пятна… и меня начинает тошнить.

– Поверить не могу, что такое сделал человек, Ань. Что это сделала женщина, которая родила ребенка.

– Надеюсь, что ее посадят.

– Жаль, что она получит срок и будет дальше спокойно жить без хлопот, – говорю ей в ответ, затем поднимаю руки и вытираю щеки от влаги. – Не назовешь наказанием то, что она найдет кров и еду на какое-то время.

– Мы не властны над этим, Лиля. Хуже, если она будет дальше, извини меня, плодиться.

– В этом ты права. Я бы попросила Галю из акушерского отдела стерилизовать эту… – я проглатываю маты и собираюсь уйти, как вдруг малышка начинает дергаться сильней и в итоге всхлипы превращаются в громкий плач.

– Поэтому мы положили ее в отдельную палату, – она входит внутрь и поднимает девочку на руки.

Она настолько худенькая и крошечная для своих девяти месяцев, что ее легко можно спутать с полугодовалым ребенком. Внутри бушует ураган, а пальцы покалывает от желания успокоить ее.

Я смотрю на часы, которые висят в коридоре, и, дав себе не более десяти минут, вхожу в палату.

Как только я открываю дверь, меня окунает в океан боли этой маленькой девочки. Боли, которую она своим криком рассказывает. Доверительно кричит о том, как ей страшно, не понимая, почему с ней совершили это зло и так жестоко обидели.

– Дай ее мне… дай, – протягиваю руки, и Аня, обессилев за короткие полминуты тут же отдает ее.

– Нам с трудом удается ее успокоить, Лиль, хотя она проснулась в третий раз всего.

– Не удивительно, – шепчу ей и, прижав к своей груди малышку, пою медленное «ш-ш-ш», согревая и пытаясь подарить покой.

– У нее травма головы, поэтому ее не убаюкаешь, как обычно мы это делаем.

– Не нужно.

Маленькие ладони разлетаются в разные стороны, когда я снова прижимаю ее к себе, стараясь не травмировать.

Крик становится другим, значит, она уже переходит в стадию закатывания.

– Дай мне соску, Ань и пеленку.

– Сейчас.

Она быстро протягивает мне пеленку, которой я слегка стягиваю ее руки, чтобы она царапала себя в первую очередь. Укладываю слегка на свой локоть, но не как при кормлении бутылочкой и снова покачиваясь в разные стороны, соской касаюсь ее покрасневшего рта.

Я знаю, что она не голодна, но истерику нужно прекратить, а рефлексы никто не отменял.

Она кричит и одной рукой хватается за мою рабочую форму, а, поняв, что зацепилась крепко, уже не отпускает. Вторая ручка тоже не дергается больше, схватив ткань на моей спине.

Чмокая соску, она кричит. Затем делает это снова. И при очередном жевании начинает подвывать и как я говорю обычно «рассказывать», а значит, мне пора ей ответить.

У моей дочери, случались такие истерики, как у любого ребенка, хотя причины для них разные, остановить ее можно и таким способом, каким пользуюсь я, если позволяет ситуация.

Она до сих пор не открыла глаз и даже не видела меня. Поэтому, когда она снова произносит что-то вроде «Уай-а-а-а…», я начинаю.

– Да, мое солнышко. Я знаю… Знаю. Слышу тебя.

Она, всхлипывая, прекращает крик, поглотив соску, и открывает глаза.

Будто серый мрамор – цвет. Формы перевернутой капельки. Она посмотрела на меня, все еще красная от непрекращаемого плача. Я знала, что она снова начнет истерику, которую будет остановить уже проще. Но это мгновение, она смотрела на меня. Разглядывала буквально три, от силы четыре секунды.