Понаехали - Демина Карина - Страница 26

Ежи думал, думал, но ничего-то лучшего, кроме как плеснуть в этот самый узел сырой силы ведьмаковской, не придумал.

– Прости, если что, – сказал он за мгновенье до того, как поделился силой. И узел вспыхнул, потемнел, а конь содрогнулся и упал на колени. Правда, вскочил тотчас, взвился свечою.

– Не шали, – велел Ежи.

Это было даже интересно, смотреть, как эта странная сила пожирает другую. Теперь незримая нить сделалась зримой, тонкою, из волоса сплетенною? Надо будет узнать, что это за волос… главное, что он истлевал на глазах, поглощаемый тьмою.

И конь чуял.

Вот глаза его снова сделались черны. Он попятился, затряс головой, разбрызгивая соленую морскую воду, заржал хрипло грозно…

– Я ведь и тебя могу, – на всякий случай предупредил Ежи, несколько, правда, сомневаясь, потому что не был уверен, что и вправду может.

Точнее может, но вот что?

Конь задрал верхнюю губу. Зубы у него оказались ровными и острыми. И глядя на эти зубы становилось несколько не по себе.

Но вот он замер.

И голову склонил. Ударил копытом, и на этот удар вода всколыхнулась.

– А теперь послушай, – Ежи говорил спокойно, зная, что будет понят. – Здесь тебе оставаться нельзя. Озеро – конечно, вода, но не та, которая тебе нужна. Ты ведь морскою рожден был?

Конь махнул головой. Значило ли это согласие?

– Вот и иди… к морю. Останешься – маги найдут. Может, в ведьмаков они и не верят, но в водяных коней – вполне себе. И не дури… не трогай людей. Ясно?

Он пятился.

И пятился.

И… и оказавшись в воде просто-напросто рассыпался серебристыми искрами. Волна поднялась было и опала, а берег сделался пуст.

Вот ведь…

…а еще объяснительную писать придется. Наверняка. Князь, чтоб его, молчать не станет… думать о князе было неприятно, даже более неприятно, чем об объяснительной. А потому Ежи просто сел на мокрый камень, закрыл глаза и подставил лицо летнему солнцу.

Хорошо-то как…

Мишанька открыл глаза.

Голова гудела. Во рту было погано. И стало быть, перебрал намедни… порой с ним такое случалось, особенно тем вечером, когда он с Охлыстиным спорить стал, кто больше серебряных рюмок поднимет. Выиграл, да… а голова гудела.

Аглая опять же разобиделась и упрямо делала вид, что понимать не понимает, сколь Мишаньке плохо.

Он закрыл глаза и попытался было нашарить кубок с рассолом, который должен был бы стоять подле кровати. Не нашел. Поднял было руку, чтобы нащупать шнурок, но тот не нащупался.

И Мишанька с раздражением вынужден был признать, что придется справляться самому:

– Сенька! – крикнул он и осекся, ибо голос прозвучал до странности тонко, по-бабьи.

Вот ведь… шутники.

В клубе порой случалось людей разыгрывать, и Мишаньке в том числе.

– Сенька! – крикнул он чуть громче, и от громкости этой тотчас виски заныли, он и потер их… попытлся сесть, но больно дернул себя за волосы.

За волосы?

За…

Мать его, волосы… длинные, светлые, слегка спутанные. А главное, не принадлежавшие какой-нибудь там особе легкомысленной, присутствие которой в Мишанькиной постели пусть бы и доставило проблем, но… но самому Мишаньке?

Он взял прядку.

Потянул.

И вынужден был признать, что волосы-таки принадлежат ему. Нет уж, это ни в какие ворота не лезет! Голос, волосы… они там, в Клубе, совсем берега попутали? Мишанька им выскажет, что думает, особенно Охлыстину, который, надо полагать, от души веселится, Мишаньку вспоминая.

Сам Гурцеев головой потряс.

Волосы как-то собрал, скрутил жгутом, причем получилось далеко не сразу. И главное, это оказалось даже больно! В общем, собрал. Сел.

Покачал головой и…

…и вспомнил.

Все вспомнил! Что жену проклятую, которая от счастья своего бежать вздумала и Мишаньку опозорила, что собственную поездку, папеньку с его угрозами и… и Аглаю.

Рука легла на грудь.

Грудь… в общем, в том, прошлой жизни, такая грудь несомненно вызвала бы одобрение, ибо была крепка и велика в должной мере, но не слишком. Теперь же Мишанька открыл рот и из него вырвалось клокотание. Он бы опять закричал, позабывши про честь родовую, но тут скрипнула дверь, отворяясь, и раздался нарочито-бодрый голос:

– Вижу, вы уже очнулись, княжна…

Мишанька открыл было рот, чтобы высказаться, но тут же закрыл. А Верховная ведьма кивнула этак, преблагожелательно.

– Слабость пройдет. Уж простите, но иного способа доставить вас в Китеж с наименьшим ущербом для окружающих, я не видела. Однако сейчас вам помогут привести себя в порядок, а там мы побеседуем.

Со второго разу у Мишаньки получилось заговорить, правда, то, что он произнес, заставило ведьму поморщиться:

– И об этом тоже…

…потом она вышла и хлопнула в ладоши, и Мишаньку окружили хваткие мрачного вида бабищи, которые, не став слушать возражений, скоренько запихнули Мишаньку в ванну.

Терли.

Мыли.

Чем-то мазали и натирали. Потом опять мыли. И снова, чтобы вновь натереть. Его, такого несчастного и беспомощного, окружили вдруг облака ароматного пару, которых было слишком уж много, чтобы и вправду можно было насладиться ароматами.

Мыли волосы.

Дергали.

Чесали.

Ворачли. Натирали и выкручивали так, что казалось, еще немного и шкура с черепа слезет. Мишанька был бы не против, пусть бы и слезла, но нет…

Потом вытирали, растирали, одевали… в какой-то момент он и вправду потерялся средь всего этого и очнулся лишь перед зеркалом, которое отражало мрачного вида молодую – хотя не такую уж и молодую, лет двадцати-двадцати пяти – особу в темном платье.

Женском платье.

Мишанька всхлипнул. И скривился.

– Не плачь, – прогудела старшая из служанок и за щеку ущипнула. – Эльжбета Витольдовна дело свое знает. И перестарка пристроит.

– К-куда? – робко поинтересовалась особа, щеку ущипнутую потерев.

– Замуж, – ответили ему, и Мишанька закрыл глаза, понадеявшись, что все-то, происходящее вокруг, есть сон и только сон.

Не сбылось.

Получасом позже он, сидя в изысканной гостиной, мрачно слушал, как за стеной дребезжит арфа. Ветерок шевелил прозрачные гардины, а из приоткрытого окна тянуло сладким цветочным ароматом.

В руку Мишаньке сунули чашку.

Крохотную совсем.

– Признаю, что ситуация сложилась в крайней степени неоднозначная, – Верховная ведьма устроилась по другую сторону круглого столика. И тоже чашку держала. Изящненько так.

– Верните меня обратно!

– В Канопень?

– В мое тело!

– Боюсь, это невозможно.

Мишанька запыхтел. Ведьма… и Аглая ведьма… он к ней со всей душой. Любил. На руках носил. Ни в чем-то не отказывал, а если и отказывал все-таки, то в сущих пустяках. Она же… она…

– Спокойнее, – сказала Верховная ведьма, чаек пригубляя. – В противном случае вашу силу придется блокировать. А это не слишком-то приятно. Да и не полезно.

– Силу?

Силы в себе Мишанька не ощущал. То есть, она должна была быть, ведь он маг и не из последних. Гурцеевы слабыми не бывают, но тут…

– Вы теперь ведьма.

– Ведьма? – почему-то получилось донельзя жалко.

– И потому останетесь здесь…

– Здесь?

– При школе. Вы же понимаете, что любая сила требует умения с ней обращаться.

Мишанька кивнул.

Рассеянно.

– Кроме того, принимая во внимание то, что вы… теперь… как бы это помягче выразиться…

– Ведьма?

– Женщина.

– Ведьма!

– Ведьма и женщина, – согласилась Эльжбета Витольдовна. – Так вот, помимо силы вам стоит… научиться еще многому…

– Чему?