Конец войны (СИ) - Старый Денис - Страница 3

— И твоя мать, — прохрипел я.

— И она… — нехотя признался Волков.

Но своего чужого взгляда Волков от меня не отводил, смотрел с лёгкой усмешкой, руки спрятаны в карманы пальто, поза расслабленная. Он никуда не торопится.

— Сколько лет ты работал на Систему?.. Думал, уйдёшь чисто? А ещё… кто тебя просил лезть с проверками в «ЗолРос»? Ты дважды подписал себе приговор, Дед… — Волков назвал меня по позывному, который мог знать только мой умерший напарник, отец предателя.

Он возвышался надо мной, а только и мог, что лежать и задыхаться. Пуля промяла лёгкий бронежилет, а кость пропорола лёгкое, тут не нужно и рентгена, чтобы понять, что, скорее всего, до больницы я просто не доеду. Даже если прямо сейчас сюда ворвутся бойцы Центра специального назначения ФСБ.

Я попытался злобно усмехнуться, но вместо этого зашёлся в кровавом кашле.

— Ты был хорош, — Волков встал на корточки рядом со мной и слегка наклонил голову, а его голос стал мягче, нарочито дружеским. — Без обид, дядь Юр, так нужно было, я уже не могу иначе.

Да, я умирал, но, как раненый зверь, я готовился…

— Наклонись… — вымученно просипел я, и предатель, сын моей любимой и моего единственного друга, ещё немного нагнулся, собираясь доиграть свою роль прощающегося со стариком.

Лезвие, вставленное в подгиб рукава пиджака, ловким движением оказалось между моим указательным и безымянным пальцем. Я резко взмахиваю рукой — и со свистящим звуком вспарываю горло названному сыну… Я вижу — губы предателя дрогнули, пальцы дёрнулись, но уже знаю — Андрей обречён. Он отпрянул назад, а после рухнул напротив меня, хватаясь за своё окровавленное горло. Он хрипел и сучил ботинками по бетонному полу, не в силах поверить, что уже мёртв.

Мне было до омерзения горько и больно. Но самой болезненной была слеза, что скатилась по моей щеке в последний раз…

Тьма.

Сознание возвращалось урывками. Сначала боль — тупая, давящая. Она пульсировала в затылке, отдаваясь по всему черепу. Потом ворвались запахи: гарь, масло, сивуха. Гулкий грохот техники, тяжёлые шаги по булыжнику. Кто-то играет вдали на гармони. Я открыл глаза — серое небо, тут и там белые пятна облаков, низко висящие провода. Что за…

Мысли неслись, словно гоночные болиды. Стало понятным, что я — и не я вовсе, что такой какофонии звуков, что врезается в сознание, не может быть в том времени, в том городе, который я оставил. Гусеницы?.. Война? Так быстро я не соображал даже в лучшие свои годы.

— Боец! Ты что, охренел в корень? А ну, встал быстро! Кому говорю? — требование капитана в форме РККА прозвучало громче, чем иные звуки.

Голос у человека в форме был прокуренный, сиплый, в нём чувствовалась не просто злость — это привычка командовать, даже, можно сказать, повелевать. Я глянул на него — лицо в красных прожилках, под глазами мешки, пуговица на кителе расстёгнута, фуражка набекрень. Пьян? Да, сивушное амбре разносилось от капитана достаточно отчётливо. И все так реалистично, правдоподобно.

Нет, нет, этого просто быть не может. Мой мозг отчаянно искал рациональное объяснение происходящего, так что я стал убеждать себя, что, видимо, оказался на съёмках какого-либо фильма. И тут же получил кучу доводов против подобного вывода. Например, почему у у меня так болит затылок? Там явная травма, и на съёмках я уже был бы у врача, или хотя бы режиссер кричал бы, что у него посторонние на площадке.

Тогда напрашивался иной вывод. Хреновый, нужно отметить, но также имеющий право на жизнь: я нахожусь явно не в своей реальности или в прошлом.

Надо же, как легко я принимаю эту новость. Я почти что безэмоционален. А мой мозг спокойно работает, принимает информацию: фиксирует звуки, даже запахи анализирует, а также я чувствую некоторые неудобства одежды и то, как у меня из сапога чуть вылезла размотавшаяся портянка. Так что, да — я в некой иной реальности. Ну или всё же в прошлом.

— А ну, сука, вставай! Чего расселся? — продолжал требовать противным голосом капитан. — У меня взвод лучших бойцов! Слышишь? Лучших!.. Полёг!.. Я один и остался. А ты!.. тут отдыхаешь, когда…

— Хьех! — услышал я выдох и будто почуял, что в меня летит нога.

В этот раз я даже не успел поразиться тому, насколько быстро смог среагировать и сместиться. Нога пролетела мимо цели, а её носитель, не совладав с равновесием, грузно рухнул рядом со мной на брусчатку, словно мешок картошки.

— Ты охренел⁈ Я ж упал! — взревел хриплый голос, который уже не был столь категоричным.

Я привстал, чуть отодвигаясь от лежащего рядом капитана… Окончание Великой Отечественной Войны. Это понимание пришло почти моментально, как только я увидел в небе самолёты, сильно напоминающие Ла-7. Пара таких пронеслась надо мной, если можно так говорить об этих далеко не самых скоростных машинках, покачав крыльями. Я увлекался как-то техникой времён Великой Отечественной Войны, так что знаю, что эта модель появилась на фронте не сразу, только в 1944 году.

— Мля… попал, — вымученно выругался капитан, вставая.

Сумев встать, он начал приводить себя в порядок.

Мне хотелось возразить офицеру, что попал как раз-таки здесь я. А он — так… Хотя бы в своей реальности.

К нам приближался патруль.

— Что здесь происходит⁈ Немедленно подняться и представиться! Военная комендатура! Капитан Евстафьев, — представился офицер.

Я почему-то не спешил подниматься, всё сидел на каменной мостовой. Только снова почувствовал тот же холодок по спине, что и на складах… Мозг уже проанализировал все возможные и, казалось, невозможные данные и вынес определённый вердикт. Я однозначно в прошлом и, судя по всему, либо в Берлине, либо в каком-либо из достаточно крупных немецких городов. Учитывая доносящиеся до моих ушей звуки, вокруг царит радость. Играет гармонь, слышу песни, уже пообщался с пьяным офицером. Так, это что, День Победы настал? Или только какой-нибудь город взяли?

— Капитан Игнатьев, дивизионная разведка! — образцово представилось недавно вдрызг пьяное тело, которое только что пробовало меня пнуть ногой.

А тут даже вытянулся и стоит, почти не шатаясь.

— Сдать оружие, капитан! — с нажимом приказал офицер комендатуры.

Уже поднялся и я, и с открытом ртом, наверное, и с выпученными глазами, рассматривал происходящее. Мозг-то всё уже понял, но я не хотел верить даже фактам.

— Представьтесь! — потребовал теперь и от меня капитан с красной повязкой.

Быстро пришла мысль, что если у меня и есть документы, то они должны быть в нагрудном кармане гимнастёрки. Там и оказалась книжка красноармейца. Извлекая документ, я хотел было быстро прочесть, как именно меня зовут, но офицер перехватив мою руку, силой вырвал документы.

— Я жду, представься, боец! — потребовал офицер комендатуры, упреждающе положив руку на кобуру.

Конечно же, я не мог представиться. Собственное имя называть? Скорее всего, теперь это бессмысленно — почти наверняка оно у меня другое.

— Капитан Игнатьев ударил меня по голове, и от того сейчас не могу вспомнить даже год, у меня сильно гудит в ушах, товарищ капитан, — произнёс я, вырабатывая хоть какую-то стратегию общения.

Нужно же что-то говорить. А то сочтут, что я диверсант или вовсе неучтённая личность. Хотя по взгляду моего визави ясно, что меня всё равно возьмут в оборот.

По каким-то косвенным признакам, а ещё по солоноватому привкусу воздуха стало понятным, что я находился в Кёнигсберге, который ещё не успел стать Калининградом. И чёткого убеждения, что окончена война, у меня не было. Возможно, вокруг ликовали лишь от того, что сам Кёнигсберг пал. Так что, бдительность у комендатуры должна сохраняться, как и у особистов. И сразу после войны наверняка охота на шпионов и диверсантов не закончится.

Интерес комендатуры был теперь сосредоточен ко мне. Офицер так и буравил меня холодным взглядом. Я сказал, что у меня ранение? А разве в книжку оно не записывается? Но что же еще можно было сказать?