Русь. Строительство империи 5 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 8

Неужели это он? Тот самый хан из учебников истории? Тот, кто прервал жизнь великого князя, кто осквернил его останки? Если это так, то все меняется. Это не просто битва за власть, не просто война за земли и влияние. Это личное. Это долг, который я должен исполнить.

Но как? Как такое возможно? Ведь все не так, все иначе! В той, прошлой жизни, Святослав погиб на днепровских порогах. В засаде, подло, предательски. А здесь он пал в битве, под стенами Киева, сражаясь, как и подобает великому князю. Обстоятельства иные, место другое, враги — и те, возможно, другие. Но итог один и тот же. Череп, ставший кубком. Символ поражения.

Я потер виски. Неужели это значит, что есть нечто большее, чем случайности, чем выбор, который мы делаем?

Получается, можно менять декорации, менять актеров, менять ход сражения — но финал все равно останется неизменным? Святослав должен был умереть, и его череп должен был стать кубком — неважно, где и как, важно, что это должно было произойти. Иначе… иначе что? Нарушится ход истории? Разорвется ткань реальности?

Если так, если судьба Святослава была предопределена, то что насчет моей? Я попал сюда, в это время, в эту мясорубку — случайно ли? Или я тоже часть какого-то плана, какого-то неведомого замысла? И как бы я ни бился, как бы ни рубил врагов, как бы ни пытался изменить ход событий — итог моей жизни тоже предопределен?

Меня замутило от этой мысли. Значит ли это, что все мои усилия напрасны? Что я обречен, как и Святослав, на какой-то заранее известный финал, каким бы он ни был?

Я резко мотнул головой, прогоняя эти мысли.

Нет. Нельзя так думать. Нельзя поддаваться этому мороку. Я — не Святослав. Я — Антон. И я буду бороться. Буду менять то, что могу изменить. Буду рубить врагов, строить союзы, искать свой путь.

Я не стану покорно ждать своей участи.

Святослав. Его тень витала надо мной с самого начала, с того дня, как я очнулся в этом времени. Он был тем князем, который гремел на всю Русь, рубил врагов, что шел до конца. А я? Я тут, в его эпохе, с его именем в памяти, с его черепом в руках. Это знак? Или насмешка? Я повернул кубок, посмотрел на череп — глазницы были черными. Казалось, будто он смотрел на меня, будто ждал, что я сделаю дальше.

— Алеша! — крикнул я, не оборачиваясь.

Богатырь подошел. Его топор был в крови.

— Чего, княже? — прохрипел он.

Я повернулся, показал кубок, держа его так, чтоб череп смотрел на Алешу.

— Смотри. Это… останки Святослава, скорее всего, — прошептал я.

Он присвистнул, глаза его расширились, как у мальчишки, увидевшего волка в лесу. Подошел ближе, наклонился.

— Веслава тебя учила, — сказал я, глядя на Алешу. — Чему? Что ты от нее взял?

Он усмехнулся, уголком рта, зубы блеснули в полутьме. Топор он перехватил поудобнее, будто тот был частью его руки.

— Лазутчик я теперь, княже, — начал он, голос его был хриплый, но в нем была гордость. — Веслава — баба хитрая, сам знаешь. Учила меня теням доверять, шагать так, чтоб ни ветка не хрустнула, ни собака не гавкнула. Глазастый стал — вижу, где враг прячет нож, где засада ждет. Учила слухом жить — шорох, скрип, шепот за стеной. Все это в голове держу.

Я кивнул, внимательно слушая. Веслава — да, она была как паучиха, плетущая сеть. Если Алеша взял от нее хоть половину, то он не просто силач с топором, а оружие, что может бить из тени. Я посмотрел на него — высокий, плечи широкие, лицо в шрамах.

— А еще чему? — спросил я, прищурившись. — Не только же этому она тебя учила?

Он хмыкнул, улыбнулся, будто вспомнил что-то теплое.

— Учила следы читать, княже, — сказал он. — Где конь прошел, где человек споткнулся, где кровь свежая, а где старая. Учила язык держать — молчать, когда надо, и говорить, когда врагу в башку влезть нужно. Хитрости ее — как река, глубокая, течет тихо, а дна не видать.

Я смотрел на богатыря, который стоял передо мной с топором в руках. Веслава вложила в него свои умения и это делало его опаснее. Лазутчик, следопыт, тот, кто видит то, что другие пропускают. Я сжал кубок в руке, череп смотрел на меня, будто подначивал: думай, Антон, думай, что с этим делать.

— Полезное дело, — сказал я. — Лазутчик — это глаза, которых у меня нет. Ты будешь моими глазами?

Он кивнул.

— Буду, княже. Где скажешь, туда пойду. Что прикажешь, то увижу, — ответил он.

— А что еще можешь?

Он усмехнулся, уголком рта.

— Веслава учила не только видеть да слушать. Учила резать тихо, чтобы ни одна собака не гавкнула. Учила в тени жить, чтобы враг не знал, откуда удар пришел. Хочешь — найду, хочешь — зарежу. Скажи только, кого.

Я медленно кивнул. Куря. Этот степной гад ушел. Я отпустил его, сказал «иди», но пощады ему не обещал — ни словом, ни взглядом. Он сам не спросил, не вымолил. Куря знал слишком много. И если он доберется до своих, до печенегов, что затаились в степи, то эта тварь еще вернется, с саблей в руке и злобой в глазах. Но не это главное. Месть за Святослава. Вот что меня больше всего терзало.

— Есть дело, — сказал я, прищурившись. — Куря. Хан печенежский. Ушел, но недалеко. Найдешь его?

Алеша хмыкнул, будто предвкушал охоту.

— Найду, княже, — ответил он, топор в руке качнулся, будто сам просился в бой. — Хромой, кровью истекает. Далеко не уйдет.

Я сжал кубок крепче, череп смотрел на меня, будто подначивал: давай, Антон, режь корень, пока он не пустил побеги. Куря не спрашивал пощады, не вымаливал ее на коленях, не клялся в верности. Он просто ушел, думая, что я слабак, что дам ему жить.

— Не просто найти, — сказал я Алеше. — Убить. Чтобы не вернулся. Чтоб печенеги его не нашли, не подняли вой. Сделаешь?

Он хищно оскалился.

— Сделаю, княже. В тени его возьму, тихо, как Веслава учила. Ни крика, ни следа. Только кровь в траве останется.

Я кивнул. Куря был ошибкой, что я мог исправить. Я не обещал ему жизни, не клялся перед богами, не давал слова княжьего. Он ушел, потому что я позволил, но это был не конец — это был шаг перед концом. Алеша был моим клинком, который догонит его там, где степняк думал, что спасся.

— А если сделаешь, сотником лазутчиков станешь. Не просто воин, а глаза мои, что видят за стенами, за лесами. Сотня таких, как ты, мне нужна. Согласен?

Он замер, его глаза расширились.

— Согласен, княже, — ответил он с хищным блеском в глазах.

Я выдохнул.

— Иди, — сказал я коротко, кивнув в сторону, где скрылся Куря. — И вернись с делом сделанным.

Алеша кивнул. Еще раз хищно оскалился и он шагнул в дым. Я смотрел ему вслед.

Глава 5

Я стоял на выщербленных камнях стены Новгорода, провожая взглядом Алешу. Топоры в моих руках отяжелели, налились свинцом, кровь с лезвий стекала и лениво капала в грязь. Плечо натужно ныло, обрубок стрелы торчал, напоминая о себе при каждом движении. Ветер гнал дым в лицо, а уши заложило от криков, от лязга железа, от хрипов умирающих.

Битва кончилась. Тишина навалилась.

Я шагнул вдоль стены, поршни чавкали в кровавой жиже, цеплялись за какие-то обрывки ремней, за куски плоти, валяющиеся под ногами. Я шел медленно, не торопился — куда теперь спешить? Все, что можно было зарубить, уже зарублено, все, что можно было потерять, уже потеряно. Камни под ногами были скользкими, будто кто-то нарочно их маслом полил, а может, это кровь так густо легла, что не впитывалась больше в трещины. Я смотрел по сторонам — справа обугленные остатки телег, слева чья-то рука в кольчуге торчала из-под щита, пальцы скрючены, будто до последнего цеплялись за жизнь.

Впереди открывалось поле, усеянное трупами. И тяжелый запах, железный запах крови, смешанный с гарью и конским потом. За эти месяцы на Руси я столько раз дышал смертью, что она стала как родная.

Я дошел до места, где бой был самым жарким. Тут стена выщерблена сильнее — стрелы торчали в кладке, как иглы в подушке, а внизу, под ней, все было завалено телами. Печенеги, варяги, новгородцы, мои дружинники — все перемешались в этой мясной каше, и не разберешь уже, кто чей. Стоны доносились отовсюду, слабые, надрывные, будто кто-то еще цеплялся за жизнь, не хотел отпускать ее в холодные лапы богов, которые тут хозяйничали. Кто-то звал мать, кто-то бормотал молитвы — слова путались, тонули в хрипах. Я остановился, вслушиваясь. Сквозь этот гул пробилось что-то странное — бульканье, тихое, но настырное, будто вода из пробитого бурдюка вытекала. Пригляделся. Под брюхом мертвого коня, рухнувшего прямо у стены, шевелилось что-то. Ноги коня задрались кверху, одна перерублена. Все было в крови.