Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес" - Страница 7

Вскоре мать моя увидела Наполеона: в самом деле, расположение к вспыльчивости было в нем очень сильно. Он не терпел замечаний даже в свою пользу, и я уверена, что именно эта чрезмерная раздражительность, которую он не мог усмирить, стала причиной слухов о том, что в детстве и в юности он был угрюм и желчен.

Отец мой знал большую часть его преподавателей и начальников и по временам забирал его из школы для развлечения. Раз сказали, кажется, что он ушибся (точно не помню предлога), и Наполеон провел в нашем доме целую неделю. И теперь еще, когда мне случается проезжать по набережной Конти, я не могу не взглянуть на чердак в левом углу дома, в третьем этаже. Там-то живал Наполеон всегда, приходя к моим родителям. Его маленькая комната была очень красива; возле находилась комната моего брата. Они считались почти ровесниками: брат мой постарше разве что на год-полтора. Мать моя советовала ему сблизиться с молодым Бонапартом, но после многих попыток брат мой объявил, что ему тягостно встречать одну пустую вежливость там, где он ищет привязанности; такое уклонение почти оскорбляло его. Оно должно было особенно оскорблять моего брата, которого не только любили за тихий характер, приятность манер и благородство обращения, но и старались привлечь в лучшие парижские гостиные, зная ум и дарования его. Он заметил в Наполеоне даже язвительность и какую-то горькую иронию, но долго не мог открыть их причины.

— Я думаю, — сказал однажды Альберт моей матери, — что он живо чувствует зависимость своего положения.

— Но какую зависимость?! — вскричала моя мать. — Я надеюсь, ты никогда не дал ему почувствовать, что он не у себя дома?

— Альберт нисколько не виноват, — сказал мой отец, бывший тут же. — Наполеон страдает потому, что он горд, и я не осуждаю его за это. Он знает тебя, знает, что семейство твое и его равны на Корсике по своему состоянию; он сын Летиции Бонапарт, как Альберт — твой сын; кажется, вы даже в родстве. Всего этого не может согласить голова его, когда он видит безмерную разницу в воспитании своем и воспитании твоих детей: он здесь живет на счет училища, одинокий, удаленный от родных мест, а твои дети окружены всяческим попечением.

— Но ты описываешь зависть, — возразила тотчас маменька.

— Нет, зависть очень далека от того, что, как мне кажется, чувствует этот юноша. Я довольно знаю сердце человеческое и не ошибусь при взгляде на его сердце. Он страдает, и в твоем доме, может быть, больше, нежели где-нибудь еще. Ты добра и не понимаешь, что иногда и доброта, некстати выказанная, совсем не целительное средство. Я говорил тебе, что ты напрасно стараешься вызывать Наполеона дольше, нежели на день или два, из чувства дружбы к его матери ты беспрерывно ставишь ее сына в тягостное положение, потому что он спрашивает себя: «Отчего мое семейство не такое?»

— Ты выводишь меня из терпения! — воскликнула моя мать. — Если бы он думал так, то был бы глупый и злой мальчишка!

— То есть был бы глуп и зол не больше других: он человек. Отчего с самого приезда в Париж он беспрестанно сердит? Отчего так громко возмущается непристойной роскошью (его слова) своих товарищей? Оттого, что их состояние оскорбляет его каждую минуту. Он находит смешным, что у этих молодых людей есть слуга, потому что у него нет слуги; ему кажется неудобным, когда едят с двух блюд. Как-то Дюмарсе, отец одного из его товарищей, сказал мне, что они дают кому-то из учителей званый завтрак и каждый воспитанник должен внести значительную сумму; в этом случае Наполеон был прав. Я пошел к нему и увидел, что он еще печальнее обыкновенного. Я понял причину и тотчас предложил ему необходимую сумму: лицо его вспыхнуло, но потом место румянца занял обыкновенный у него бледно-желтый цвет — он отказался.

— Это потому, что ты не умел взяться за дело. Мужчины всегда неловки! — резко заметила моя мать.

— Когда я увидел, что молодой человек так несчастен, — продолжал мой отец, не смущаясь реакцией матери, потому что уже привык к ней, — я солгал, и Бог, верно, простит мне эту ложь. Я объявил, что когда отец его умирал на руках наших в Монпелье, то отдал мне небольшую сумму для выдачи ему в таких случаях и для поддержания его приличным образом. Наполеон поглядел на меня так пристально, таким испытующим взглядом, что я почти струсил. «Если это деньги моего отца, — сказал он мне, — я принимаю их; но если б вы давали мне взаймы, я не принял бы. Мать моя и так обременена; я не должен увеличивать ее бремени своими издержками, особенно когда к ним принуждают меня капризы товарищей». Теперь ты видишь сама, — продолжал мой отец, — если гордость его так уязвляется в школе с чужими людьми, то что должен он терпеть здесь, какую бы мы ни демонстрировали ему нежность? Пусть, однако же, Альберт продолжает оставаться добр и внимателен к нему во всем, хоть я и сомневаюсь, чтобы у них вышла тесная связь.

Я несколько ушла вперед за событиями (надеюсь, меня простят), а сейчас вновь обращаюсь к предшествующим подробностям нашего житья в Монпелье.

Однажды, возвратившись домой, отец мой принес странную новость. Ему сказали, что в небольшой, довольно дрянной гостинице остановились трое корсиканцев, один из которых очень болен.

— Кто бы это мог быть? — спрашивал мой отец.

— Тебе надобно пойти и узнать, — сказала тотчас мать моя, с обыкновенной своей живостью. — Как ты можешь говорить мне, что в Монпелье находится мой соотечественник, больной и в гостинице? Карл, я не узнаю тебя.

Говоря это, она опять надела шляпу на голову моего отца и тихонько толкала его, чтобы он шел скорее. Когда он возвратился, мать моя с грустью и радостью одновременно услышала, что больной соотечественник, о котором она беспокоилась, не зная его, был муж Летиции Рамолино!

— Он очень болен, — сказал отец, — и я думаю, что ему нехорошо там, в гостинице. Надобно перенести его в какой-нибудь дом.

— Вспомни, друг мой, — ответила маменька, — каково было тебе, когда ты лежал больной в Филадельфии и за тобой ухаживали только девятилетний ребенок (его сын) и слуги. Мы должны избавлять от таких неудобств своих друзей.

Отец мой не любил корсиканцев; он готов был оказать Бонапарту все внимание, какого требовало состояние больного, но принять его в свой дом, посреди молодого семейства своего, казалось ему неудобным. Только власть моей матери могла заставить его согласиться.

Я часто слышала, причем не от матери и не от кого-нибудь из родственников, а от других друзей, бывавших у нас в Монпелье, как поступила в том случае моя мать. Она была молода, прекрасна, богата, окружена любовью; но проводила время, отнятое у собственных ее детей, подле одра бедного, больного чужеземца!.. Все средства, какие может представить богатство в отчаянном положении, по крайней мере для облегчения долгих смертных мучений, все средства были употреблены с такой незаметной заботливостью, что умирающий не мог даже заподозрить, как часто бывало трудно удовлетворять его прихоти. Разумеется, я говорю здесь не о деньгах: кто может требовать признательности за подобные услуги? Нет, я говорю о той сердечной заботе, которую нельзя измерить.

Мать моя приняла последнее дыхание Бонапарта, как ангел, ниспосланный усладить горесть его, но и тем не ограничила своего доброго дела. Жозеф Бонапарт и его дядя Феш (почти одних с ним лет), сделавшись нашими гостями, видели от нее и от моего отца всю помощь, все утешения, каких только может ожидать страдающая душа. Когда наконец им пришлось отправляться назад на Корсику, отец мой снабдил их всем, что могло облегчить их путешествие.

После я много раз видела Жозефа Бонапарта, и он всегда вспоминал, сколь многим обязан моим родителям. Добрый, превосходный человек! Для меня король Жозеф есть существо особенное, я чувствую к этому человеку истинную дружбу. Ему, так же как и другим членам его семейства, еще не отдали всей справедливости, его укоряют за такие события, которых нельзя назвать даже проступками и которые не были бы даже замечены в рыцарское царствование Людовика XIV, заслужили бы рукоплескания в порочное царствование Людовика XV и были бы терпеливо приняты в вырождающееся царствование Людовика XVI. Но Жозеф выставлен на позор, и где же? В Испании! Кем?! За что?..