Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес" - Страница 6

Саверия любила меня достаточно сильно. Это выражение употребляю потому, что она ненавидела Францию, гнушалась ею. Слова мои покажутся, может быть, слишком выразительными, но они справедливы. Корсиканка Саверия не любила Франции; но если корсиканец чувствует ненависть или любовь, не меряйте это обыкновенными чувствами других людей.

Саверия была по-своему женщина превосходная и представляла первозданный образ тех корсиканцев, которых римляне боялись и не хотели покупать в невольники, но которые отдавали свою жизнь для спасения любимого господина. Характер корсиканцев вообще не понять. Мы судили о них, как судили об испанцах. Входим победителями в какую-нибудь страну и берем ее себе, не спрашивая жителей, нравится ли это им. Когда же они хотят отбиться от нас, мы кричим: разбой! Остается сказать про русских, что и они не хороши. В самом деле, мы похожи иногда на тех грабителей, которые входят в комнату путешественника и, видя, что он уехал со своими деньгами, вскрикивают: «Ах, какой мошенник!»

Но вот я опять сбилась в сторону. Я сопровождала мою Саверию в длинную галерею дворца Летиции, блуждала с корсиканскими пастухами по их горам и оставила мать мою, переезжавшую в Аяччо. Мы снова найдем ее там, всегда прелестную, милую, и с двумя детьми, столь же прекрасными, как она.

Во время житья там виделась она со своею подругой и с ее детьми: Наполеон жил тогда во Франции. Возвращаясь, мать моя обещала всячески помогать молодому корсиканцу, если он, находясь на таком большом расстоянии от своего семейства, будет иметь нужду в друзьях. Не знаю, что было причиной некоторой холодности между Карлом Бонапартом и семейством моей матери: это смутно в моей памяти, и я не стану останавливаться над таким неважным обстоятельством; думаю, что на меня и не станут сердиться за это.

Американская война кончилась. Отец мой возвратился на родину и, хотя был еще очень молод, однако сумел купить себе место главного бухгалтера казначейства (такие должности всегда выставлялись на публичные торги). По обязанностям этой должности ему надо было поселиться на время в Монпелье; там я и родилась.

Мы приехали в Париж в 1785 году. Мать моя не могла привыкнуть к провинциальной жизни, как ни приятна была эта жизнь. Отец тоже опять хотел увидеть Париж.

Он желал принимать гостей и выбрал день, в который могли приезжать к нему обедать, как это было тогда принято. Мать моя соединяла в себе все, что необходимо для приятной хозяйки дома: ее любили, потому что она была добра и откровенна, в ней нравились редкая красота, прелесть, сметливость и высокий ум; при всем этом невежество ее было невероятно! В последний год своей жизни она призналась, что прочитала только одну книгу: «Телемака». Но поверят ли, что без сожаления нельзя было прервать с нею разговора? Я видела, как отличные литераторы и поэты были очарованы не лицом ее, а любезностью. Особенно ее рассказы отличались самою остроумною оригинальностью. Брат и я часто изумлялись, заслушиваясь ими до трех часов утра. Но в самой высокой степени обладала она сложным искусством вести свой салон[6]. Этот талант был независим от всех других ее черт, им обладала бы она, будучи и безобразной, и старой. Я видела, как гостиная ее была наполнена и в то время, когда тяжкая болезнь ее удалила бы людей от всякой другой особы. Многие воображают, что для приема гостей надо только щегольски убрать свои комнаты, кланяться, улыбаясь входящим и выходящим и подавать знак к разговору, который и продолжится весь вечер; это совсем не так. В доме, где принимают таким образом, будет смертельная скука. Приятно же в том доме, где хозяйка — невидимая жрица своего храма. Пусть водворит она у себя совершенную свободу, но пусть эта свобода никогда не переходит в вольность. Надобно, чтобы всякий делал, что ему угодно; а чтобы из этого не вышло чего-нибудь неприличного, хозяйка дома обязана принимать только тех, в ком она уверена и кто не употребит во зло ее доверия. Но чего она должна избегать как бедствия — это собрания в своей гостиной умников. Я видела ужасающие последствия этой ошибки — нельзя выразить их иначе.

Из числа своих друзей по Монпелье мать моя нашла в Париже с особенной радостью графа Перигора с его семейством: он был дядей господина Талейрана и братом архиепископа Реймского. Правитель Лангедока, он к тому же имел голубую ленту, словом, был настоящим знатным господином и в то же время добродетельнейшим, достойнейшим из людей. Взаимная дружба с ним моих родителей окончилась только с жизнью. Дети его, герцогиня Мальи и князь Шале, разделяли чувство отца и доказали это моей матери и после его смерти.

Я сохранила живое воспоминание о графе Перигоре: он был так добр ко мне! Дети всегда признательны за внимание, которое им оказывают. Граф Перигор иногда привозил мне дорогие игрушки, но я не знала им цены, и они не заставили бы меня любить его больше других наших посетителей, почитавших себя обязанными также одаривать меня; следовательно, не за это я любила его. Он занимался мною, уделял внимание тому, чтобы я хорошо говорила, избавлял меня от акцента и ошибок, словом, был добр ко мне. Кажется, я еще вижу, как входит он в огромную гостиную нашего дома на набережной Конти. Идя неверным шагом, слегка прихрамывая, он тихо приближался, держа меня за руку, потому что едва слуга произносил его имя, как я уже была подле моего графа. Он не скучал со мною никогда; напротив, он заводил со мной беседу, заставлял повторять выученные мною басни, он дружил со мной, и, повторяю, я любила его и сердечно жалела о нем.

Жена его, графиня Перигор, привлекла внимание Людовика XV. Это постыдное отличие не могло не оскорбить сердца добродетельного и души возвышенной, видевших в мнимой почести жестокое унижение. Она тихо удалилась от двора, прежде чем король успел обидеть ее, назвав своей любовницей. Когда она возвратилась, Людовик XV сделал уже другой выбор, и госпожа Перигор оставила по себе воспоминание только о своей добродетели.

Мнение короля о госпоже Перигор было столь высоко, что она пользовалась над ним властью, которой поколебать не мог никто, и составила счастье всего своего семейства. Дочь ее, герцогиня Мальи, придворная дама и друг Марии-Антуанетты, умерла в молодых летах. Королева любила ее нежно и называла не иначе как моя великанша (герцогиня была в самом деле чрезвычайно высокого роста). Однако, несмотря на эту привязанность, госпожа Мальи была довольно чувствительно оскорблена в своей любви к королеве, которая тогда начинала отличать принцессу Ламбаль. Многое обижало госпожу Мальи: королева не может быть таким другом, как все другие, ее слова и поступки должны быть очень осторожны, если она хочет сохранить любящее сердце. Впрочем, герцогиня была слаба здоровьем и вышла в отставку.

Брат ее, князь Шале, отец нынешнего князя Шале, известный под именем Элии Перигора, был знатным господином в самом буквальном значении слова и человеком строгой добродетели. Граф, младший сын его, отличался одной смешной страстью, которая приводила в отчаяние его отца, самого прямого и безыскусного человека. Путешествуя по Англии, молодой граф до того пристрастился ко всему английскому, что, когда возвратился во Францию, его невозможно было уговорить использовать карету, лошадь, седло, уздечку и хлыст, если все это не прибыло из Англии. Он не хотел даже никаких слуг, кроме английских, и, выходя вечером из театра в окружении знакомых, кричал своим людям, дурно выговаривая по-английски: Perigord-house!

Граф Перигор предвидел бедствия короля и, следовательно, Франции. Он не был поборником эмиграции и говорил, что место подобных ему людей всегда вблизи трона: в мирное время — для отдания почестей, во времена смятений — для защиты. Несчастный едва не сделался жертвой своей решимости.

По приезде в Париж первой заботой моей матери стало осведомиться о Наполеоне Бонапарте. Он находился тогда в Парижской военной школе, оставив Бриеннскую с сентября прошедшего года. Дядя мой Димитрий говорил с ним; он встретил Наполеона в день его приезда, когда он только что вышел из дорожной кареты. «Право, — говорил мой дядя, — он походил на человека, только что высаженного на берег. Я встретил его в Пале-Рояле, где он слонялся и глазел по сторонам, точно один из тех людей, каких обирают мошенники, — было ли только, что взять с него?» Дядя мой спросил, где Наполеон обедает, и, узнав, что юноша не был никуда приглашен, увез его обедать к себе, потому что хоть в это время дядя мой и не был еще женат, но не пошел бы в трактир. Он сказал моей матери, что она увидит Наполеона довольно угрюмым. «Боюсь, — прибавил дядя, — что этот молодой человек тщеславен более, нежели прилично в его положении. Когда он приходит ко мне, то всегда восстает против роскоши своих товарищей в военной школе. Недавно он говорил мне о Мании, о нынешнем воспитании молодежи и о своем отношении к древнему спартанскому воспитанию; все это, по его словам, хочет он изложить в записке, а затем представить военному министру. Но этим он заслужит только неприязнь товарищей и, может быть, несколько сабельных ударов!»