Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес" - Страница 55

На другой день в два часа мы приехали во дворец Сальм; нас провели в одну из небольших гостиных, которые располагались тогда по обеим сторонам круглого зала. Генерал Жюно велел принести туда удобную бержерку, табуреты и подушки. Камердинер его, немец Гельд, ожидал нас и доложил моей матери, что кенераль Шино велел ему исполнять все ее приказания.

— Боже мой! — сказала моя мать. — Разве Жюно почитает меня одним из тех инвалидов, к которым везет он кости мертвеца?

Она смеялась, однако была очень тронута его вниманием и после повторяла много раз, что это была одна из самых приятных услуг, которых много оказывал впоследствии ей зять.

Кортеж проходил мимо дворца Сальм часа в три. Трудно было не почувствовать сердечного волнения при взгляде на останки знаменитого мужа, лишенного святого спокойствия могилы и наконец близкого к надежному убежищу среди ветеранов, наследников тех, кто служил под его предводительством. Отряд этих изувеченных стариков, которые окружали и берегли гробницу героя, провожая его под сенью знамен, им завоеванных, и впереди них молодой воин с белокурой головой, также покрытый рубцами, — все это вызывало чувства самые благородные и возвышенные.

Проезжая мимо, Жюно поклонился нам с таким вниманием, что это обратило к нам всеобщее любопытство: тут были люди всех мнений, во всяких нарядах и образованности самой различной. Особая комната, бержерка, подушки — все это и так заставляло головы соображать чрезвычайно усердно. Наконец, увидев, что парижский комендант не только поклонился с величайшим уважением даме, но еще обернулся и поклонился ей в другой раз, между тем как она отвечала ему только движением руки, добрые люди вообразили, что это чрезвычайно знатная особа, и один из них сказал другим: «Это вдова маршала».

Прошло десять дней после того, как Жюно явился к моей матери, с 21 сентября приезжал он к нам каждый вечер. Он не говорил со мной, садился подле моей матери и беседовал с нею или с теми, кто был ему знаком в нашем обществе; но никогда не приближался он к той группе, где сидела я, и если бы после этого он перестал ездить к моей матери, я могла бы сказать, что почти не знала его.

Первого октября мы давали небольшой танцевальный вечер. До того как съехались все, подруга моя Лора Казо отвела меня в сторонку и сказала:

— Так-то любишь ты меня? Прекрасная откровенность, нечего сказать! Ты выходишь замуж, а я и не знаю об этом!

Я побледнела, решив, что сватовство, которого я страшилась, опять возобновляется. Лора увидела мое изумление и продолжала:

— Разве не правда? Разве ты не выходишь за генерала Жюно?

— За генерала Жюно? — изумилась я. — Ты с ума сошла! Я почти не знаю его, да и он не знает меня. И вздумает ли жениться на бедной девушке без приданого он, любимец Первого консула и один из первых женихов Парижа? Откуда взяла ты эту смешную новость?

Она сказала мне, кто упоминал об этом у госпожи Казо в тот день за обедом: это был господин д’Обюссон де Лафейад[51]. К нам вскоре подошла сама госпожа Казо: она подтвердила слова своей дочери и также упрекала меня, что я мало доверяю своим друзьям.

— Нет, вы решили привести меня в отчаяние! — вскричала я нетерпеливо. — Можете ли вы, сударыня, вы, столь добрая, в самом деле верить, что я виновна в неискренности? Разве Лора не лучший друг мой? Если бы я знала что-нибудь похожее на то, о чем говорите вы, она знала бы это в одно время со мной!

Мы поцеловались, и я умоляла их даже не намекать о мнимой тайне моей матери. Я знала пылкость ее и была уверена, что в ту же минуту обратится она против кого-нибудь. В это самое время входил господин д’Обюссон: буря могла обрушиться на него.

Никогда в жизни не проводила я такого скучного вечера. Мать моя, не подозревая ничего, разговаривала и смеялась с генералом Жюно, который сам казался очень веселым. Он сидел подле нее, на обыкновенном своем месте, и, как всегда, оказывал ей множество любезностей.

— Право, я верю, что д’Обюссон ошибся! — сказала мне Лора. — Генерал Жюно, конечно, женится, но не на тебе, а на твоей матери.

— Я не удивилась бы: маменька моя прелестна. Посмотри, как она хороша сегодня вечером.

В самом деле, мать моя была очень красива тогда. Страдания еще не изнурили ее, а красота ее была всегда поразительна. Обыкновенно одетая щегольски, она являла еще больше изящной изысканности, когда оставалась полунеглиже. Любимая одежда ее была пеньюары из великолепной индийской кисеи, убранные фландрийскими кружевами и с большими бантами из лент. На голове носила она обыкновенно чепчик из вышитых кружев, невысокий головной убор, особенно прелестный на моей матери.

В обществе нашем был человек, о котором я еще лишь мимоходом упоминала до сих пор: Тренис, знаменитый своим искусством танца. К нему все относились как к танцору, не внимательнее, хотя он имел все права требовать иной известности, и вскоре я буду говорить о нем подробнее.

В этот вечер он также присутствовал у моей матери и хотел непременно, чтобы я танцевала с ним гавот. Я отказывалась очень серьезно; он пошел с просьбой к маменьке, и та велела передать мне, чтобы я танцевала. Увидев, что я все еще не решаюсь, она произнесла громко: «В самом деле, друг мой Лоретта, ты дурачишься. Стоило учиться у Гарделя и Сент-Амана, если это ничему не служит!» Тут я заметила на устах господина д’Обюссона улыбку, самую насмешливую. В продолжение нескольких минут, право, я желала совсем не уметь танцевать. Долго не могла я потом забыть этой улыбки.

Итак, я танцевала, потому что этого хотела моя мать; но думаю, что никогда в жизни не танцевала я хуже. Госпожа Казо смеялась над моею досадой (я в самом деле была очень сердита); но в шестнадцать лет гнев не бывает продолжителен. Я скоро веселилась больше всех подруг. Мы прыгали до полуночи, играли в шарады. Между тем разносили чай, мороженое, и вечер прошел весело, как все вечера, которые давала мать моя.

Но когда разъехались гости и маменька легла в постель, молчание водворилось повсюду, и я, одна в своей комнате, размышляя о словах д’Обюссона, сообразила, что надобно все же сказать о них матери. Я была уже в ночном чепчике и готовилась лечь, но опять надела платье, взяла свечу и почти входила в комнату маменьки, когда подумала, что отниму у нее сон пустой сплетней и сказать об этом будет еще время и завтра. Я легла, а на другой день, поцеловав ее и приняв от нее благословение, рассказала о новости д’Обюссона.

Это произвело на нее ровно то действие, которого я боялась. Она вспыхнула тем сильнее, что сплетня относилась прямо ко мне.

— Общество превратилось в настоящий ад! — вскричала она. — Когда бывало это?.. Молодой человек приходит ко мне в дом раз десять, и тут уже подозревают свадьбу! И теперь, если генерал Жюно женится на девице Леклерк, что, конечно, совершится и будет очень прилично, то станут говорить, что брак его с моей дочерью расстроился! Но я знаю средство остановить этих сплетников и сегодня же воспользуюсь им.

В это самое мгновение вошел мой брат, и маменька заставила меня повторить то, что я сказала ей.

— Я вижу, от кого идет это! — сказала моя мать. — Д’Обюссон — только эхо. Бедный Жюно не нравится иным из этих дам, и еще больше потому, что не предлагает им своей ложи. Это не госпожа Казо: она слишком добра; не госпожа Мерота: она слишком умна; не госпожа Лостанж: она и умна, и добра… Но я знаю, к кому обратиться, и не буду ждать долго.

Маменька была чрезвычайно встревожена. Она трепетала, и я видела слезы на глазах ее. В это время мне сказали, что господин Вильяни, мой учитель рисования, ждет меня с уроком. Я подошла к матери, поцеловала ее руку; она прижала меня к себе и залилась слезами.

— Право, маменька, — сказал Альберт, — это неблагоразумно с вашей стороны! За вздор, сказанный на ветер…

— Да, именно за это! — возразила мать. — Неужели ты думаешь, что в то самое время, когда упрямство сестры твоей разрушило брак приличный и когда другой расстроился от различия в состояниях, неужели ты думаешь, что мне приятно слышать ее имя, соединенным с именем такого человека, за которого не может она выйти? Нет, нет! Это совсем не пустяк!