Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес" - Страница 54

Жюно по приезде в Париж не обзавелся домом. Он еще не был уверен в своем назначении и почитал бесполезным устраиваться, потому что приказ ехать куда-нибудь мог расстроить все в одну минуту. Он жил у Мео, очень хорошего ресторатора и владельца гостиницы. Всегда внимательный к своему семейству, Жюно вызвал в Париж сестру, брата, зятя и одного из дядей. Все они жили у Мео — и Жюно был счастлив. Первый консул объявил ему, что в должности коменданта он должен вести себя сообразно своему чину и жить в своем доме. Жюно тотчас велел искать себе квартиру. В Париже была, вероятно, тысяча домов и в Сен-Жерменском предместье, и в квартале Шоссе д’Антен, вновь отделанных и симпатичных, но, не знаю как, ему отыскали дом на улице Вернейль (в самой заброшенной, грязной ее части), и он снял его в минуту рассеянности. Дом меблировали и приготовили меньше чем в три недели. Жюно поселился в нем летом 1800 года. Он разместил прелестные экипажи в своих каретных сараях, прекрасных лошадей — в своих конюшнях, лучшие бургундские вина — в своем погребе[49], и потом начал искать себе жену.

Первый консул сказал ему: «Особенно постарайся жениться на богатой». — «Очень хорошо, — думал Жюно, — только надобно еще, чтобы она понравилась, а наследницы почти все страшны как черти».

Однажды утром приехал он к одной даме, нашей приятельнице, и говорил о приказании Первого консула и собственном своем намерении жениться и наконец устроить свою домашнюю жизнь, чего давно желал.

— Были ли вы у госпожи Пермон? — спросила общая наша знакомая.

— Нет, и упрекаю себя за то каждый день. Но что значит ваш вопрос?

— То, что ее дочь, мне кажется, была бы для вас лучшей невестой.

— Ее дочь?! — воскликнул Жюно. — Она была ребенок, когда я отправился в Египет.

— Теперь это уже не ребенок, а девушка шестнадцати лет. Я стараюсь, чтобы она вышла замуж; но мать ее так занята глупым браком дочери с одним человеком, который годится ей в отцы, что третьего дня, когда я рассказывала ей о моем намерении, она не хотела ничего слышать. А я говорила о прекрасном молодом человеке, потомке одной из лучших фамилий Франции.

— Но какое же дело до всего этого мне? — спросил Жюно, смеясь. — Вы говорите о девушке, вокруг которой двадцать искателей; а я не люблю такого соперничества. Девица Лулу — кажется, так звали ее, — верно, создание прихотливое, избалованное, несносное. Нет, нет, покорнейше благодарю!

И он убежал.

От госпожи д’Орсе Жюно поехал к другой даме, тоже нашей знакомой. Это была женщина любезная, остроумная, но не злая. Она часто ездила к моей матери, которая очень любила ее. Сама обладая превосходными данными, она старалась выгоднее оттенять все мои достоинства, когда мы выезжали вместе. Такие знаки дружбы приятны женскому сердцу, и я всей душой была привязана к госпоже Гамелен.

Едва приехав к ней, Жюно начал говорить, что ищет себе жену.

— Ах! — сказала госпожа Гамелен. — Как бы я желала, чтобы вы женились на одной знакомой мне девушке. Жаль, что она скоро выходит замуж; нечего и думать об этом.

— И вы не можете мне сказать ее имени, потому что она выходит замуж?

— О, почему же не могу! Вы знали ее, когда она была ребенком. Это девица Пермон.

Жюно расхохотался. Я как будто преследовала его. Но ему были известны откровенность, ум и непринужденность госпожи Гамелен, которая произнесла мое имя с особенным чувством, и потому он начал расспрашивать ее обо мне. Она отвечала как женщина веселая и остроумная.

— Почему же не были вы у ее матери по приезде в Париж? — спросила она, видя, что Жюно глядит в сад с рассеянным видом.

— Не знаю, — отвечал Жюно, — но, кажется, я хорошо сделал, потому что влюбившись в вашу молоденькую приятельницу…

— Ну и женились бы на ней. Ведь вы хотите жениться.

— Но вы сами сказали, что госпожа Пермон очень желает выдать свою дочь за господина В., а если она желает, то это так и будет. Я знаю несговорчивость ее; я видал этому примеры, которых не забуду никогда.

Жюно настолько заинтересовался словами госпожи Гамелен, что в тот же день поехал к одной особе, которая очень хорошо знала нас, и осведомился не только обо мне, но и о намерении матери моей касательно моего брака. Тут сомневаться было не в чем: мать моя очень желала этого. Жюно тотчас принял решение: он должен был ехать к моей матери на другой день вечером вместе с госпожой Гамелен, но извинился под каким-то предлогом, разумеется, выдуманным.

В это время мать моя болела. Брат и я всячески старались усладить скуку ее уединения. Все друзья наши: госпожа Казо, госпожа Лостанж, госпожа Висконти, госпожа Летиция Бонапарт, госпожа Жозеф, госпожа Леклерк, госпожа Бачиокки и множество добрых знакомых каждый день сменялись, помогая мне и брату заставить мою бедную мать не вспоминать, что она обречена на заключение, от которого зависело ее выздоровление. Впрочем, с некоторого времени она чувствовала себя гораздо лучше, благодаря попечению и советам доктора Баккера. Она оставалась в своих креслах, но уже не страдала, и мы были веселы. Занимались музыкой, пели и, когда не страшились оглушить ее, танцевали, смеялись… Это была радость, настоящее счастье!

Так прошло лето 1800 года. Настал сентябрь. В домашнем быту у нас произошла за несколько недель большая перемена. Оба брака, занимавшие мою мать, разрушились; один по обстоятельствам денежным, другой потому, что я бросилась к ногам матери и умолила ее, именем любви ко мне, не приносить меня в жертву и не делать несчастной на всю жизнь. Маменька, истинно добрая женщина, любила меня и разрушила брак, очень выгодный, но столь противный мне.

Как была я рада этой перемене в судьбе! Все подруги мои, из привязанности ко мне и из того особенного чувства, которое всегда заставляет молодую девушку сердиться, если подруга выходит замуж прежде нее, радовались, что я свободна и следующей зимой. «Ты будешь опять в нашем трио на балу 14 февраля!» — сказала мне Лора Казо. И я в самом деле была счастлива, когда воображала, как 14 февраля мы (то есть она, Мелани Перигор и я), одетые прелестно, веселые, неразлучные, возбудим зависть в двадцати других девушках.

Вечером 21 сентября в гостиной моей матери расположились человек двенадцать. Разговаривали, играли в шарады, смеялись; вдруг камердинер отворил дверь и произнес: «Генерал Жюно». Эти слова, будто по волшебству, заставили всех умолкнуть и притихнуть в одну секунду. Жюно несколько смешался; но прием моей матери скоро ободрил его. Она протянула к нему руки, упрекала его чрезвычайно мило за то, что он долго не приезжал к ней, посадила подле себя и занялась только им.

Надобно сказать, что Жюно не мог выбрать для посещения моей матери дня хуже: у нее не было никого из его знакомых. Все гости принадлежали к Сен-Жерменскому предместью, и легко вообразить, мог ли ожидать удовольствия республиканский генерал в кругу эмигрантов, только недавно возвратившихся!

Ум Жюно отличался тонкостью и быстротой. Он понял, что неуместно говорить тут о Первом консуле. Не позволить ни одного обидного слова: такова была его решимость; но мать моя, хотя уже не любила Наполеона в то время, также не допустила бы ничего подобного. Жюно рассказывал о Египте, о чуждых нам местных обычаях и о многом другом; кто знаком был с ним, те знают, как говорил он. В это время возвратился брат мой, который проводил вечер у госпожи Леклерк, где состоялся небольшой концерт. При нем Жюно сделался еще общительней и даже решился предложить моей матери ехать на другой день смотреть церемонию на набережной Вольтера. Предмет церемонии стоил того: это было перенесение праха Тюренна из Ботанического сада в Дом инвалидов[50]. Маменька возразила, что доктор запретил ей выезжать; но ей действительно стало лучше, и к тому же у нее была карета с подвесными подушками. Все это заставило ее принять места, которые предложил генерал Жюно во дворце Сальм, где будут оставлены для нее два окошка и где будет она как дома. Как парижский комендант он распоряжался церемонией и был рад показаться нам во всем блеске. Я думаю, что это и была причина усиленных его приглашений. «Хорошо, — сказала моя мать, — приеду посмотреть шествие двух храбрых: живого и мертвого. Только живой пусть обещает обедать у меня, после того как маршал поселится в новом своем жилище». Жюно обещал и уехал, оставив о себе выгодное впечатление.