Нарисую себе счастье - Красовская Марианна - Страница 6

Цены я хорошо знала, обманывать друг друга было в деревне не принято, поэтому спустя несколько минут я стала прилично беднее, зато в руках у меня была корзина с продуктами на несколько дней.

– Корзинку пусть братец занесет да на крыльце оставит. А ты ль слыхала, что Ульянка из черной избы понесла? Да говорят, не от мужа вовсе, а от скрабейника!

– От коробейника, – поправила я ее. – Врут, наверное.

– А я как сказала? Скраб всякий таскает, скрабейник и есть.

– Скарб.

– Не дерзи старшим, деточка, не доросла еще. Так вот, Михайло, муж ейный детей-то иметь не может. Два года уж вместе живут, а деточек все не было, а как стал скрабейник в деревню наведываться, так и забрюхатела Улька. Совпадение? Не думаю!

И пальцем мне погрозила.

Я только плечами пожала. С Ульяной, моей, кстати, ровесницей, я не дружила. И от кого у нее будет ребенок, меня вообще не волновало. Хоть от мужа, хоть от коробейника, хоть от черта лысого.

Кстати, о коробейнике: как явится в торговый день, так надобно к нему наведаться и попросить привезти Ильяну новую рубашку. И себе какой-нибудь зипун, скоро уж похолодает.

Рыжие волосы торчали во все стороны, почему-то не делая меня похожей на мальчишку. Мне вдруг показалось, что так даже лучше. Живописнее – уж точно. Скрипнув зубами и нахлобучив картуз, я собрала в заплечный мешок немного пожитков: кусок сала, пару ломтей хлеба, несколько головок редиса. Платок носовой, исподнее, старые угольные карандаши. Мало ли, когда я вернусь. Заварила матери целебных трав, растолкала сладко спящего Ильяна и строго наказала не забывать об обеде.

– Вернешься сегодня? – сонно спросил мальчишка.

– Не уверена. Если что – за меня не волнуйся. Я на фабрике буду.

И сбежала огородами, чтобы деревенские не увидели, что я снова в мужских портках щеголяю.

Ноги в старых отцовских ботинках мигом взопрели, и я недолго думая стянула неудобную обувь и дальше поскакала босиком. Все равно – роса. Так лучше будет. Ноги-то быстрее просохнут, чем ботинки. Пробежала мимо речки, потом полем. Перед лесом уж снова обулась, потому как корни да сучки. Я все же не деревенская баба, что до снега босиком ходит. У меня кожа нежная, тонкая.

В лесу утром страх как красиво. Я села перекусить и воды напиться, взглянула вверх и застыла в немом восторге. В голубых небесах покачивались верхушки деревьев. Шелестел ветер, где-то заливались птахи. Облака, будто бы запутавшись в ветвях, никуда не спешили. Сколько я так просидела, любуясь? Не ведаю. Очнулась, сунула в мешок нетронутый хлеб с салом и побежала дальше. Некогда мне. Нужно спешить.

Конечно, опоздала.

Ворота фабрики были уже закрыты. Сторож (не тот, что в прошлый раз, другой) из своей будочки взглянул на меня неодобрительно.

– Ты, что ли, Маруш?

– Я, дяденька.

– Во сколько тебе прийти велено было?

– В восемь.

– А сейчас сколько?

– Не могу знать. Часов не имею.

Покачав головой, сторож отворил калитку.

– Заходи, горе луковое. Радуйся, что Хозяин велел тебя дождаться и впустить, как явишься.

Он так и произнес: Хозяин. С придыхом и благоговением.

Вон оно что. Любят тут Казимира Федотовича, почитают.

– В суме что?

– Хлеб. Сало. Карандаши, – с готовностью перечислила я.

– Нож есть? Ежели имеется, сдать под роспись придется.

Нож у меня, разумеется, был. Маленький совсем, но удобный, чтоб сало резать. Отдавала скрипя зубами. Вернут ли? Ощупав мой мешок и более ничего острого и опасного не обнаружив, сторож вернул мои вещи, а потом кивнул в сторону серого приземистого здания:

– Там Хозяин. В гончарном цехе. Но ты туда не иди, нечего одному там делать. Иди прямо к рисовальщикам. Видишь – сбоку дверка? Тебе туда.

Радостно закивала и поскакала туда, куда указал сторож, на ходу подтягивая спадающие штаны. Оглядеться не успела, но заметила и кусты, аккуратно подстриженные, и скамейки, а еще учуяла запах жареного лука. Неужто и вправду кормят тут? Наверное, потом из жалования недоимку вычтут. Мне такое не нужно. У меня свой хлеб есть.

Толкнула тяжелую, выкрашенную зеленой краской дверь с сияющей медной ручкой, шагнула внутрь и заморгала от неожиданности.

Во-первых, здесь было не просто светло, а очень светло. Широкие окна пропускали солнечные лучи, а несколько ярких светильников под невысоким потолком еще и добавляли освещения. Во-вторых, тут пахло далеко не луком. По неосторожности я глубоко вдохнула едкий туман и тут же закашлялась, аж слезы из глаз брызнули.

– Э, малец, чего тут потерял? – кто-то хлопнул меня по спине, кто-то протянул платок, чтобы я смогла закрыть нос и рот, как и все тут работавшие. – Да не бойся, тут только пыль солевая. Она не опасная.

Я огляделась. Несколько мужчин, в основном преклонного возраста, сидели сгорбившись над кувшинами и вазами. Человек, намотавший мне на лицо кусок несвежей тряпки, был, видимо, тут главным.

– Меня зовут Маруш, – проскрипела я, с трудом дыша. – Почему окна не открываете? Задохнетесь же.

– Ветер сегодня. Сейчас красители разведем и пойдем погуляем чуток. Ты новенький, что ли?

– Да, меня Хозяин в рисовальщики взял.

– Твердая рука – это славно. Но все же пока к бабам тебя посадим. У них работа проще.

– К бабам? – заморгала я. – А у вас и женщины работают?

– Еще как работают. Пойдем-ка.

Схватил меня за рукав и потащил куда-то вглубь комнаты. Нырнул в маленькую дверцу – и мы словно в другом мире очутились. Здесь не было ни пыли, ни тумана, только большой стол, застеленный льняной пятнистою скатертью. А за столом сидели четыре женщины и… пели. Сладко так пели, красиво. Я от такого дива головою затрясла. Никак надышалась порошков ихних и теперь чудится всякое?

Но нет, разглядев нас, женщины смолкли, отложили свою работу и на нас уставились с интересом.

– Ученика принимайте. Это Маруш. Пока пусть у вас сидит, а там видно будет.

– Мальчишка же совсем, – неодобрительно покачала головой одна их женщин. – Какой из него рисовальщик? Сумеет ли что-то? Только разве глазурь наносить… Да и то дело не самое простое. Забери его себе, Прохор. У нас тут работа тонкая.

– Полно, не велик труд – палочки да листочки выводить на блюдцах. Зато и краски у вас не синие и не золотые.

Женщина вздохнула и кивнула на топчан в углу.

– Ладно, оставляй. Как тебя там? Маруш? Посиди пока, погляди, чем мы тут заняты. Закончу я чашки и к делу тебя пристрою. Зови меня теткой Даной.

Я кивнула расстроенно. И стоило в мужское переодеваться, когда могла бы даже косу не резать? Вон, и женщины работают. Врали, выходит, что только мужиков Долохов берет.

Села в углу, злясь на себя и присматриваясь к работе. Женщины больше не пели, знать, меня стеснялись. Рисовали быстро и ловко. Перед каждой на столе лежал листок с эскизом. Кисти у них разные – были и широкие, и тонкие. И краски разные. Одна широкие мазки на чашку наносила и отставляла в сторону. Вторая подсохшую чашку к себе придвигала и тоненькой кистью добавляла мелкие штрихи. Третья – только палкой тыкала, оставляя круглые пятнышки, видимо – будущие ягоды. А последняя уже дорисовывала все, что оставалось, и возле нее был весь стол чашками заставлен. Мне немедленно захотелось ей помогать.

– Смотришь, Маруш? – подала голос тетка Дана, что рисовала зеленые мазки листьев и стеблей.

– Смотрю.

– Как думаешь, что главное в узоре?

– Чтобы ровно было? И краска не потекла?

– Нет, глупый. Чтобы все чашки одинаковые были. Попробуй двенадцать рисунков сделать, чтобы друг от друга не отличались, сам поймешь, как это сложно.

– Да чего уж проще, – буркнула я, почесав нос. – Трафарет из бумаги вырезать да по нему красить.

В мастерской вдруг воцарилась тишина. Женщины разом отложили кисти и уставились на меня во все глаза.

– А ну-ка, поясни.

– Так это… – вжала я голову в плечи. – Ну, трафарет. Когда в листе бумаги дырочки прорезаны. По ним кистью проводишь… Я ведь в школе рисовальной учился. Мы для начала учились цветы всякие по трафаретам рисовать. Потом, правда, уже сами…