Нарисую себе счастье - Красовская Марианна - Страница 5

– Матушка как? – грозно спросила я, пытаясь сделать голос пониже.

– Как обычно, – буркнул Ильян, щурясь. – Кашляет. Ест худо.

– Я доктора привез. Он ее посмотрит. Оденься уже, чудо.

– Я рубаху порвал.

Зашипела сквозь зубы: ну что за остолоп! У нас уже не осталось целых рубашек, все штопанные-перештопанные! Ну, днем мать зашьет. Она хоть и видела плохо, но такую простую работу делать могла.

– Меня зовут Марк, – представился Пиляев, приветливо кивая рыжему и вихрастому Ильяну. – Я к твоей матушке пройду, а ты лошадь мою напои, будь другом.

– Ладно, – кивнул брат без всякого почтения и громко шмыгнул носом.

Когда доктор вошел в дом, я подлетела к мальчишке и ухватила его за ухо, выкручивая:

– Ты как себя ведешь, паршивец? Это лучший лекарь Большеграда! К нам издалека приехал, милость оказал, а ты даже не поздоровался! И еще рожи тут корчишь!

– Ай-ай, пусти, дура! Оторвешь же!

– Если б тебе это ума прибавило, то и оторвала бы. Слушай внимательно, мой глупенький братец: кобылу напоить. Доктору улыбаться. Меня не выдавать. Я теперь старший брат твой Маруш, ясно?

– Нет. Зачем?

– На работу к Долохову на фабрику меня взяли. Вот, даже аванс выдали.

И я, отпустив Ильяна, гордо продемонстрировала несколько серебряных монет.

– Это чего, на фабрике столько платят? Я тоже хочу!

– Не дорос еще. будешь по дому шуршать. Бесплатно. И за матерью смотреть, пока я на работе, ясно?

– Да ты совсем уже…

Привычную ссору прервал голос доктора Пиляева. Я услышала какие-то напряженные нотки в нем и немедленно встревожилась, отталкивая брата и вбегая в дом.

– Звали?

– Да. Маруш…

Мать сидела в кресле, бледная, но спокойная. В чистом платье, в простой косынке. Смотрела на меня с легким удивлением, щурилась. Видела ли она, что волосы у меня под шапкой, а вместо юбки я нацепила портки? Не знаю. После смерти отца она все больше уходила в себя, совсем не замечая того, что вокруг.

– Да говорите как есть, доктор, – не вытерпела я. – Что, все плохо?

– В общем, дела неважные. Легкие не в порядке, с сердцем проблемы.

– Она умрет? – испуганно сглотнула я.

– Ну что ты, дитя, я вас не брошу, – тихо ответили мать. – Как-нибудь справимся. Мой дорогой Игнат просил, чтобы я за ним не стремилась.

Я стиснула зубы.

– Пойдем на крыльцо, поговорим.

Я вышла следом за доктором, вздыхая.

– Было бы лето на дворе, я б посоветовал мать на воды свозить, к Ильманскому источнику. Но зимой лучше ее не дергать. Немного подлечил, станет легче. Но тут быстро нельзя, сердце не выдержит. Я тебе микстуры укрепляющие выпишу, каждый день пить их нужно. Приеду через неделю, погляжу, как дела пойдут. Непременно дом протапливайте. Мерзнуть ей совсем нельзя. И питание нужно сытное и три раза в день, а то исхудала совсем матушка ваша.

Я угрюмо молчала. Ну конечно, так Ильян за этим и приглядит. Положим, микстурами напоить я успею. Дом братец протопит. А вот как с едой-то быть? Соседей просить разве что…

А воды и вовсе недосягаемы. И не так далеко, как я упомню, но ведь на все деньги нужны, а их где взять-то?

– Что же, я поехал. Встретимся через неделю. А микстуры я через Казимира передам, вы же все равно увидитесь.

– Спасибо, доктор, – с чувством выдохнула я. – Молиться за вас буду! Вы святой человек!

– Ну, глупости. У меня ведь тоже сердце имеется. И родители живые еще. Мне ли не знать, как тяжело, когда они болеют.

Я закивала и поискала глазами брата. Маленький засранец куда-то спрятался, не иначе, чтобы с доктором не прощаться. Ну почему он такой вредный? И вот как мне не волноваться, оставляя матушку без присмотра?

Пиляев уехал, Ильян так и не вышел. Лошадь, впрочем, напоил – ведро пустое возле плетня стояло.

Подхватила ведро, медленно побрела в дом. Стало быть, матушка выздоровеет. Пусть и не сразу, но надежда есть. Значит, все не зря.

“Приличные люди в доме шапку снимают” – передразнила я доктора, сдергивая с головы картуз.

Как будто я не знаю! Что делать-то?

Кудрей было жалко до слез. Но нужно резать. Не думаю, что на фабрике выйдет постоянно их прятать. А ведь коса – девичья краса. Я и сама волосы свои любила. Длиной почти до пояса, вьющиеся, на солнце сверкающие медью… Единственная моя гордость.

Но что гордость, когда на кону стоит жизнь матери?

Всхлипывая и отчаянно жалея себя, я в потемках разыскала портновские ножницы.

– Свечку-то зажги, Мари, – раздался тихий голос матери, перепугавший меня до икоты. – Или в темноте сидеть будем?

Я сунула ножницы за пояс и послушалась. Мать стояла у меня за плечом и смотрела на меня с грустью.

– Рассказывай, что задумала. Вижу же, что денег где-то достала, лекаря славного привезла. В портках мужских щеголяешь. Не хочу гадать и подозревать тебя. Говори скорее, мне доктор волноваться не велел.

Отчего-то стало спокойно и даже тепло. Матушке и в самом деле стало заметно лучше. Она уже не хрипела и не кашляла на каждом слове. И рассуждала вполне разумно.

– На фабрику к Долохову меня взяли, – призналась я. – Но я переоделась мальчиком.

– Лучше б братец твой работу нашел, – вздохнула мать. – Вымахал с меня ростом, а все как маленький.

– Так двенадцать ему только, а на фабрику с четырнадцати берут. Жили бы мы в городе…

– Но мы не в городе, – кивнула мать. – Ничего, я слышала, Долохов – хозяин не злой, хоть и суровый. Да и ты, конечно, рисовальщиком пойдешь, а не глину месить и ящики таскать.

– Уж конечно.

– Сложно тебе будет, дочка, среди мужиков. Если б Игнат жив был, не пустил бы.

Я промолчала, не зная, что на это сказать.

– Волосы обрезать придется, – только и смогла вымолвить.

– Отрастут, – всхлипнула мать, а потом сжала меня в объятиях. – Прости меня, родная, прости!

– Да ты то в чем виновата?

– Слабая я, слепая почти. Одни беды со мной!

– Справимся, матушка. Ты доселе нас кормила, теперь я кормилицей буду. Вот что, не плачь, лучше Ильяну рубашку заштопай, а потом отдыхай. А я до тетки Марфы сбегаю, яиц и молока куплю у нее. Будет у нас нынче пир.

И сбежала, потому что от материнских слез в груди жгло огнем. И волосы уже жаль не было.

На крыльце у Марфы сидели пять толстых кошек. Под крыльцом лежала кучка обезглавленных мышей. Кошки, завидев меня, заорали пронзительно и громко.

– Да иду я уже, иду! – раздалось из-за двери. – Сейчас ужинать будем!

Я сглотнула. Тоже не отказалась бы. Но кошек кормят за дело, они во всей деревне мышей и крыс ловят. Даже не знаю, где и берут. Я ни одной живой за то время, как здесь живу, не видела ни разу.

Впрочем, кошачий ужин на вид мне не понравился: несколько куриных голов, миска с потрохами и тарелка с молоком. Тетка Марфа, расставив угощение возле крыльца, распихала своих подопечных и с любопытством на меня уставилась.

– А чой-та ты в портках? И с мужиком каким-то на бричках катаешься?

– И вам не хворать, тетушка. Лекаря матери привезла из города.

– Добре. Матушка твоя уж вся исчахла. Помог лекарь-то?

– Да.

– А портки зачем?

Я замолчала, не зная, что и сказать. Правду? И кому эта правда в деревне нужна?

– Я в город ходила, – наконец, придумала складную ложь. – Девице одной опасно, а мальчишке куда проще.

– Что же братца не послала?

– Побоялась за него.

– Сколько еще его под юбкой хоронить будете? Пока борода до пупа не вырастет?

– Теть Марф, я чего пришла-то, – перевела тему я. – Мне б масла, молока да творогу. Я знаю, у вас всегда на продажу есть.

Как бы мне ни хотелось вздорную бабу заткнуть, я улыбнулась, хоть и совершенно неискренне. Она – наша ближняя соседка. Безмужняя, бездетная, с одними только кошками, курами да коровой. У кого своей скотины нет, к ней за молоком и яйцами ходят. Вот и я пришла.

– Как же, есть. И яички тоже собрала сегодня. Сколько тебе надобно? – тетка мигом подобрела, прекрасно зная, что в долг мы не берем никогда, приходим лишь тогда, когда есть деньги.