Лозоходец - Лин Айлин - Страница 3

– Лежи, не вставай, – запалила свечку и оставила одного.

Я откинулся на подушку, слушая, как она возится на кухне. Переливает молоко, стучит посудой. Прикрыл веки. Мне-то за что всё это? Какой с меня пахарь? И непростой крестьянин – лозоходец. Как дед. Что делать буду, как жить? Не умею ведь ни лошадь запрячь, ни с плугом управиться. А люди приезжают из дальних сёл за помощью: где колодец пересох, а где и новый источник отыскать надобно. Что тогда говорить?

Чужие воспоминания – одно, а вот сохранилась ли память тела?

Скрипнула дверь, в доме раздался стук босых пяток, Танюшка влетела на кухню.

– Стой, егоза, – грозно окликнул её дед, мой отец, – не тревожь батю.

– Очнулся уж, – послышался голос Даши.

– Добро, – дёрнулась пёстрая занавеска, заменявшая дверь, и показалось лицо отца: красное, чуть рябое после давней болезни. Морщины напоминали кору старого дерева. В деревне жизнь пробегает быстро, как и молодость – результат тяжкого труда сызмальства. Седые волосы растрепались на ветру, досталось и бороде, что торчала клочьями. – Жив? – Многословностью в воспоминаниях он никогда не отличался.

– Живой, – откликнулся я.

– Ну и добре.

– Папка! – в открытом окне показалась вихрастая голова Стёпки. – Ты очнулся?!

– Цыц! – прикрикнул дед. – Не голоси, дай в себя прийти. И нечего лезти, чай не малые ужо.

Стёпка исчез, чтобы тут же расшуметься на кухне, мешаясь под ногами. Неугомонный, как воробей.

Потом был бульон и сон. На этот раз спокойный, без видений, тот, что несёт покой и скорое выздоровление.

Проснулся я рано, за окном едва начали меркнуть звёзды. Стараясь не шуметь, натянул штаны и накинул старенькую телогрейку. Вышел во двор, огляделся, всё как в воспоминаниях: сарай для коровы-кормилицы, там же инструмент крестьянский, низкий курятник. Двор отгородился от улицы деревянным забором, толкнул скрипучую калитку и двинул к речке. Идти недалеко, горный поток протекал прямо за деревней, а за ним виднелся близкий лес.

Скоро на меня пахнуло речной свежестью: воды Бормотухи не прогревались даже в знойное лето. Дурацкое название у реки, подумалось мне. Подошёл ближе и понял, почему так: бурный, хоть и неглубокий поток толкал донные камни и те спешили по течению со странным звуком, не то шуршание, не то и правда чьё-то бормотание.

Небольшой лужок перед рекой порос низким плотным травяным ковром, сырым от росы. Ноги приятно холодило, по икрам побежали мелкие колики. За эти дни мышцы затекли, теперь же разогревшись от ходьбы, возвращалась былая подвижность.

Стараясь не оступиться на камнях, спустился к речке, зачерпнул студёной воды, умылся и напился, зубы свело от холода. Отыскав глазами камень побольше, уселся на бережке. Окинул взглядом темнеющий лес, горный хребет, что высился вдали. Вот ты какой, Степной край… Перед глазами плыли образы, но они не в силах передать запахов летнего луга, манящей прохлады Бормотухи, редкие нотки хвои, что доносил ветер.

Здесь моя (теперь уже) семья жила давно. Ещё отец моего отца, Кузьма Никодимович, попал в ряды переселенцев. Тяжко дался переезд, не любил старый дед Кузьма говорить о том, начинал хмурить кустистые брови и ругаться на любопытных внуков. Да ничего, обжились. Хозяйство справное, дом большой, не чета соседским, землицы вдосталь, чтобы и сеять, и овощи растить.

Зачерпнул ещё ледяной водицы, плеснул в лицо. Проясняется в голове, мирно укладывается чужая память рядом с моей собственной. Точно две жизни прожил за раз. Эх, говорила мне мама, учись, сынок. Вспомнить бы теперь, что за пора мне досталась? Понять бы, как быть дальше. Времена смутные, непростые. Вроде как набирала силу волна первых репрессий. И никто не мог спать спокойно, вздрагивали, когда появлялись чужаки в нашей деревушке. Тянулись иногда мимо селения кучки арестантов, подгоняемые хмурыми надсмотрщиками.

Ни один человек не чувствовал себя в безопасности. Заря робко выглянула из-за насупившихся елей, пора домой, хватится Дарья, побежит искать. Не хотелось её волновать.

Будет день – будет пища, как любил повторять отец, Иван Кузьмич. Руки, ноги целы, голова на месте, разберусь, как быть дальше.

В деревне встают рано, зайдя во двор, застал на крылечке отца, тот смолил папироску, босиком в одних штанах, накинув на голое тело старый ватник.

– Где тебя спозаранку носит? – он сплюнул табак, попавший в рот, и снова затянулся, выпуская клубы сизого дыма.

– Прогуляться решил, тело затекло от лежания, не могу больше.

Странное чувство, вот вроде и знаю их всех, а всё одно – чужие. Смогу ли прижиться или придётся уйти, искать своё счастье? Да как уйдёшь? Отец старый, Дашка одна с ребятишками пропадёт. Жалко их.

Вздохнув, присел рядышком со стариком. В доме послышался шум, показалась Дарья с ведром и полотенцем на плече, на голове платок, обута в старые калоши.

– И не спится тебе, – потрепала она меня по волосам, проходя мимо.

– Хватит, наспался, – отмахнулся я.

Надо бы спросить у отца, чем теперь заняться? Последние воспоминания этого Егора были мутными, словно смазанными, чует моё сердце, со здоровьем у него тоже не всё ладно.

– Сегодня дома останься, – отец поднялся, выбросил окурок, – маленько в себя приди. Завтра косить пойдём, пора.

Даже спрашивать не пришлось, – обрадовался я. А денёк дома мне на пользу пойдёт, хоть пообвыкнусь с обстановкой.

Я молча кивнул, прикидывая, что делать. В хозяйстве работы полно всегда, знать бы ещё, за что взяться.

Из окна выглянула Танюшка:

– Папка, завтракать иди.

На кухне было шумно, дочка гремела ухватом, доставая из печи чугунок с кашей, Стёпка резал хлеб большими ломтями, дед, одевшись, уселся за стол.

– Чего стоишь столбом? – обернулся он ко мне. – Идём ужо.

Примостился рядом с ним, Танюшка подала тарелки с кашей, томлённой с вечера в печи, душистой такой, что изба в момент пропахла ароматами распаренной в молоке крупы и масла.

Зачерпнул ложкой, отправил в рот и чуть не проглотил вместе с языком. Вкусно! Ни разу в жизни мне не доводилось есть такого. Каша таяла во рту, оставляя удивительное послевкусие топлёного молока. Споро заработал ложкой, казалось, и наестся ей невозможно.

В дом вошла Даша.

– Аппетит вернулся, – улыбнулась она, наблюдая, как жадно я ем, – хорошо, значит, и болезнь отступила. Погодите, вот вам молочка парного налью.

Танюшка подскочила к матери, помогая ей процедить молоко, потом подала нам две кружки. Я сделал глоток, зажмурившись от удовольствия. Тёплое, жирное, густое – молоко давало силы на весь день.

Завтра начало сенокоса, – так сказал отец, – тогда и займусь инструментом, надо поправить косы, чтобы были остры.

Странно… Кружка замерла подле рта, а до меня только сейчас дошло – я как-то иначе мыслю, неспешно, размеренно. Удивительно.

Улыбнулся в усы, допил молоко и встал, поблагодарил жену и дочку.

Старик вышел и пока остальные доедали, я прошёл в спальню, там у Даши стояло маленькое зеркало. Интересно, как же выгляжу теперь? Взял в руки стекляшку, отвёл как можно дальше. Оп-па! А физия моя почти не изменилась! Разве что борода появилась, которую я сроду не носил, да кожа бронзовым загаром отливает. Волосы темнее привычного оттенка. Глаза серые, большие, немного раскосые, это азиатская кровь отметилась. Мама бабушка, точнее бабушка прежнего Егора, уроженка Степного края с красивым именем – Айман. А так. Всё тот же я. Даже небольшая лопоухость, которой я с детства стеснялся, и та при мне. Наглядевшись, вернулся на кухню.

– Стёпка, айда со мной. Тащи косы и косоправку (прим. автора – деревянная лопатка для заточки косы), править будем.

Отец ушёл к нашему полю, проверить ниву. Даша с дочкой накормили курей, собрали яйца, да принялись за домашние хлопоты.

Мы с сыном прошли в сарай, там, кроме коровы, обнаружилась и лошадь, странной мышиной масти, невысокая, но жилистая, с широкими копытами. Она покосилась на меня, коротко заржала приветствуя.