Соломенное сердце (СИ) - Алатова Тата - Страница 11

Она помолчала, собираясь с мыслями.

— Я не знаю, сколько лет провела в избушке, — медленно заговорила она, — там время течет иначе, и совершенно непонятно, прошел год или столетие. А до этого я помню солнце, бескрайнее небо, пшеничные колосья, которые волновались на ветру. Я помню дожди и запах земли, помню руки земледельцев и праздники урожая, где мне приносили щедрые дары.

— Ты была тьеррой, духом поля? — спросил Даня и понял, что нисколько не удивлен. Не зря он выбрал для этой девочки такое имя, что-то почувствовал еще там, в избушке.

— Наверное. И я помню, как однажды узловатые пальцы одной старухи сорвали мои колоски и сплели из них куклу, заключив меня в неволю. Я помню ритуальные наговоры и древнюю силу. Помню, как чужая память принесла мне множество колыбельных, с начала мира, с каждого его закоулка. И я пела, и пела, и не было больше солнца, и не было больше неба, и все, что осталось вокруг — это крохотная избушка, и рядом была только старуха, которая медленно умирала. А потом пришел ты.

Она как будто и сейчас пела, и Даня, завороженный, убаюканный незаметно для себя покинул топчан и опустился перед Полей на колени. Вот оно небо — прямо в ее глазах. Вот оно поле — в ресницах и волосах. Вот он ветер — в ее голосе. Что может быть хуже для свободного духа, привыкшего к вольным просторам, чем оказаться заточенным в крохотной избушке?

Она невесомо коснулась его лица.

— Думаю, моей хозяйке надоело умирать, и она захотела закончить все одним махом. Она открыла для тебя дорогу, — я помню твои раны, с такими ранами не ходят. С такими ранами истекают кровью и испускают последний дух. Она промокнула мной… тем, чем я тогда была, соломой… все эти страшные укусы, разрывы от когтей, глубокие царапины… И потом был выброс силы, всей, что у нее осталось. И меня тоже зацепило, не могло не зацепить. Так я стала той… не знаю толком, чем именно. Я уже больше, чем дух, но меньше, чем человек.

Даня молчал, не зная, как выразить свой восторг.

Больше, чем дух, но меньше, чем человек!

Значило ли это, что он сможет ее поцеловать и не обжечься при этом?

Ее губы были так близко.

Но Даня откатился назад, вернулся на свой топчан и прикрыл глаза.

Перевал. Смертельно опасный Гиблый перевал.

Конечно, Полю защищало что-то куда более мощное, чем равнодушие, но кто знает, как может пошатнуть это равновесие поцелуй? Пусть даже самый невинный.

Женщины всегда любили Даню, а он ими так легко очаровывался.

Но в последнее время вынужден был довольствоваться только мимолетными ласками духов.

За все положена своя цена.

Сморгнув неожиданное и сильное искушение, он улыбнулся.

— Ты знаешь, кем была та старуха?

— Кем-то изначальным, — туманно ответила Поля, — кем-то, кто пришел в этот мир раньше богов.

Про таких существ он и не слышал никогда даже, а уж сколько баек на его долю выпало, и не счесть.

— Если тьеррам подносить дары, то они щедры и добры, — заметил он мягко. — Мне повезло, что старуха решила сделать куклу не из шайнов, несущих смерть, или муннов, проказников и сплетников. Уж с ними-то куда сложнее договориться.

— Поле было так давно, что я не уверена, а не привиделось ли оно вообще. В любом случае, та связь давно вырвана с корнем. Я не могу больше управлять погодой и приносить щедрый урожай.

— Значит, не можешь насылать и голод.

Поля кивнула, зевнула, вытянулась на топчане.

— Утром отправляемся в ущелье. Давай спать.

Даня погасил фонарик, лег, прислушиваясь к ее тихому дыханию.

Сколько мыслей в голове, сколько вопросов, сколько соблазнов.

Поля еще спала, когда он проснулся.

Свернулась клубочком, как кошка на печке.

Волосы упали на лицо, покрывало сбилось к босым ногам.

Тьерры были золотистыми крошками, которые ловко прятались между стеблей растений, но показывались во время цветения ржи или пшеницы. Они обожали прикорнуть в полдень, отчего все работы на поле в это время останавливались, а зимой эти духи и вовсе впадали в спячку, уходя глубоко под землю, укрываясь снегами. Больше всего тьерры любили свежий, еще теплый хлеб, выращенный на их поле. «Ты с нами сажал, поливал, сушил, убирал, молотил, так раздели же и трапезу»…

Тьерры частенько дразнили степенных духов дома, гортов — могли опрокинуть плошку с едой или подломить половицу, потому что издавна спорили меж собой, кто из них важнее для людей. Но если горт и тьерр подружатся, то хозяевам это принесет счастье и процветание.

А иногда тьерры оборачивались прекрасными женщинами. Каждый землепашец знал, что если пред тобой среди поля появится красавица в белой сорочке и с распущенными пшеничными волосами, с васильковыми глазами и пышными формами — то будь ты хоть трижды верным мужем, будь ты старцем немощным, а изволь заняться с ней любовью. И чем больше страсти ты проявишь — тем плодороднее станет твоя земля. А откажешься — не знать тебе в ближайшие годы урожая. Тогда жены ругали мужей: ах ты, непутевый, не смог как следует ублажить кормилицу нашу!

Поля сказала, что почти ничего не помнит, все забылось за колыбельными, а Даня смотрел на нее, спящую, и зачем-то спрашивал себя: а сколько мозолистых, натруженных рук ласкали ее прежде?

Такая девочка.

На улице его ждала Гуля.

Студенты шумной ватагой накрывали себе завтрак за длинным столом под открытым небом. Они собирались уезжать.

— Сегодня мы отправимся в ущелье, — предупредил Даня, — ты оставь за нами домик.

— Твоя девушка вернулась? — спросила Гуля отрывисто.

Ох, как хорошо Даня знал эти интонации, эти расширенные зрачки, сбивчивое дыхание. Никогда не мог устоять, никогда не терял надежды, никогда не отказывался, хоть и знал о немедленной, болезненной расплате.

Он все еще не смирился.

«Тебя будут любить человеческие женщины, любить пылко, любить безрассудно. И тебя будет неудержимо тянуть к ним, но ты не сможешь осчастливить ни одну из них…»

Проклятия, высказанные на гранитных карьерах, высечены в вечности.

И какой зловредный мунн тогда дернул Даню сунуться к жене богатого горнодобытчика. Кто знал, что у него в каждом кармане по руне.

— Вернулась, — ответил Даня, не желая уточнять, что Поля — напарник, а не возлюбленная.

— Береги себя, про ущелье всякое сказывают, — прошептала Гуля, обхватывая руками его лицо.

Ее жар можно было унять лишь поцелуем, после него дурман рассеивался, это Даня давно выяснил.

И он не стал уклоняться, лишь резко втянул носом воздух, когда ожог вспорол кожу его губ.

Поля всегда просыпалась быстро, а понимала, где находится, — долго. Вот и в это утро она резко села в кровати, а потом замерла, соображая. Туристическая деревня. Домик.

Ах да.

Они с княжичем собираются в Костяное ущелье. Лучше было бы выйти раньше, конечно, но она проспала, а Даня ее не разбудил.

Потом вспомнился и вчерашний разговор. Она правда когда-то была тьеррой? Или ей приснились все эти поля, и небо, и солнце? Может, это и вовсе чужие видения? Может, она просто собрала картинку из бесчисленных колыбельных?

Если она и прежде видела этот мир, то почему он казался таким незнакомым? Почему Поле так туго пришлось первое время — учиться говорить, а не петь, различать человеческие лица, понимать, что они выражают?

Духи — создания без души, всего лишь капли силы, которые ушедшие боги стряхнули со своих пальцев. Учитель рассказывал Егорке, а Поля тоже слушала: духи беззаботны и бессердечны, они не знают горя и любви, им легко угодить, но и рассердить их очень просто. В духах нет добра и зла, даже шайны приходят лишь тогда, когда человек сам их зовет — в минуту слабости, отчаяния или боли. «Хочешь жить до ста лет — не приглашай смерть раньше времени», — говорили горцы.

Мотнув головой, чтобы разогнать лишние мысли, Поля сосредоточилась на настоящем. Встала и вышла из домика.