Спящие воспоминания - Модиано Патрик - Страница 2

Мы с Мирей Урусовой часто ездили в метро, садились на станции «Лувр» и ехали в западные кварталы, где она навещала каких-то своих друзей, я забыл даже их лица. Что сохранилось отчетливо в моей памяти — мост Искусств, по которому мы с ней переходили Сену, площадь перед церковью Сен-Жермен-л’Осеруа, а иной раз двор Лувра и в дальнем его углу желтый свет полицейского участка, такой же приглушенный свет, как у нас в квартире. В моей бывшей комнате стояли книги на полках у большого окна справа, и я до сих пор удивляюсь, каким чудом они сохранились там, забытые, когда все кануло. Их читала моя мать, когда приехала в Париж в 1942-м: романы Ганса Фаллады, книги на фламандском языке, а еще там стояли тома из «зеленой библиотеки»[4], уже мои: «Корабль тайн», «Виконт де Бражелон»…

А там, в Верхней Савойе, кого-то наконец встревожило мое отсутствие. Однажды утром в квартире зазвонил телефон, и трубку сняла Мирей Урусова. Каноник Жанен, директор коллежа, требовал сообщить ему, где я, поскольку уже больше двух недель ему ничего не известно о моем местонахождении.

Она сказала, что я «немного приболел» — подхватил грипп, и обещала держать его в курсе насчет точной даты, когда «состоится мое возвращение», — так и сказала. Я спросил ее напрямик: можно мне поехать с ней в Испанию? Необходимо было письменное разрешение родителей на выезд за границу, если ты несовершеннолетний. И тот факт, что я еще не достиг совершеннолетия, как будто вдруг озаботил Мирей Урусову до такой степени, что она вознамерилась посоветоваться на этот счет с Жаком де Бавьером.

У меня было любимое время дня зимой в Париже, между шестью и половиной девятого утра, когда еще темно. Передышка перед рассветом. Время будто остановилось, и чувствуешь себя как-то особенно легко.

Я заходил в разные парижские кафе в час, когда они открывали двери первым клиентам. Зимой 1964-го в одном из этих рассветных кафе — так я их называл? — где были позволены все надежды, пока еще не наступил день, я встречался с некой Женевьевой Далам.

Кафе занимало первый этаж одного из низких домов в конце бульвара Де-ла-Гар, в Тринадцатом округе. Сегодня бульвар переименован, а дома и домики по нечетной стороне, до площади Италии, снесли. Временами мне кажется, что кафе называлось «Зеленый бар», а иной раз это воспоминание размывается, как слова, которые вы услышали во сне и не можете припомнить, проснувшись.

Женевьева Далам приходила первой, и я, входя в кафе, видел, всегда за одним и тем же столиком, в углу, ее голову, склоненную над книгой. Она как-то сказала мне, что спит меньше четырех часов в сутки. Она работала секретаршей в студии звукозаписи «Полидор», ниже по бульвару, вот почему ждала меня в этом кафе перед работой. Встретил я ее в книжной лавке, специализирующейся на литературе по оккультным наукам на улице Жофруа-Сент-Илер. Она этими науками очень интересовалась. Я тоже. Не то чтобы я намеревался стать адептом какой-нибудь доктрины или учеником гуру, мне просто нравились тайны.

Когда я выходил из магазина, смеркалось. И в этот час, зимой, у меня было то же ощущение легкости, что и ранним утром, еще затемно. С тех самых пор Пятый округ со всеми его разнообразными районами и дальним предместьем бульвара Де-ла-Гар остался для меня связанным с Женевьевой Далам.

Около половины девятого мы шли к ее работе вдоль разделительной полосы, там, где проходит линия воздушного метро: Я расспрашивал ее о студии «Полидор». Я тогда как раз сдал экзамен на «песенника» в Обществе композиторов, авторов и издателей, и мне нужен был «крестный», чтобы стать полноправным членом. Некий Эмиль Стерн, автор песен, дирижер и пианист, согласился выступить в этой роли. Он занимался первыми записями Эдит Пиаф двадцать пять лет тому назад в студии «Полидор». Я спросил Женевьеву Далам, сохранились ли их следы в архивах студии. Однажды утром в кафе она дала мне конверт со старыми записями Эдит Пиаф, которые сделал мой «крестный» Эмиль Стерн. Она совершила для меня эту кражу и, судя по всему, очень переживала.

Поначалу я никак не мог выпытать у нее, где она в точности живет. Когда я спросил ее об этом напрямую, она ответила: «В отеле». Мы были знакомы уже две недели, и вот однажды вечером, когда я подарил ей «Практический словарь оккультных наук» Марианны Верней и роман «Памяти Ангела», где тоже шла речь об эзотерике, она предложила мне проводить ее до этого отеля.

Он находился в конце улицы Монж, на границе квартала Гобелен и Тринадцатого округа. Прошло почти полвека, и никто больше не живет в Париже в гостиничных номерах, как это часто бывало после войны и вплоть до шестидесятых годов. Женевьева Далам последняя, кого я знал, еще жила в номере отеля. Мне вообще кажется, что в те годы — 1963-й, 1964-й — мир затаил дыхание, перед тем как рухнуть, вместе со всеми этими домами и домиками на окраинах и периферии, которые готовились снести. Нам, таким молодым тогда, удалось пожить еще несколько месяцев в старых декорациях. В отеле на улице Монж мне запомнился выключатель в форме груши на прикроватной тумбочке и черная занавеска, которую каждый раз резким движением задергивала Женевьева Далам, — светомаскировка, ее так и не сменили с войны.

Она познакомила меня со своим братом через несколько недель после нашей встречи — а до тех пор ни разу не упомянула, что у нее есть брат. Раза два я пытался разузнать побольше о ее семье, но чувствовал, что она отвечает неохотно, и не стал настаивать.

Однажды утром, войдя в кафе на бульваре Де-ла-Гар, я увидел ее за тем же столиком в обществе брюнета наших лет, сидевшего напротив. Я сел на банкетку рядом с ней. Брюнет был в куртке на молнии с подкладными плечами и будто бы из леопардового меха. Он улыбнулся мне и заказал грог, окликнув официанта зычным голосом: похоже было, что он здесь завсегдатай.

Женевьева Далам сказала: «Это мой брат», и по ее смущенному виду я понял, что он нагрянул без предупреждения.

Он спросил меня, «чем я занимаюсь по жизни», и я ответил уклончиво. Потом, как будто эта информация могла быть ему полезна, он задал вопрос, который меня удивил: «Вы живете в Париже?» Мне подумалось, что сам он не всегда жил в Париже. Женевьева Далам говорила мне, что родилась в каком-то городке в Вогезах, уже не помню, то ли в Эпинале, то ли в Сен-Дие. Я представлял себе его, брата, около одиннадцати вечера за столиком кафе в одном из этих двух городков, кафе у вокзала, единственного, еще открытого. На нем наверняка была та же великоватая ему куртка из фальшивого леопарда, и куртка эта, непримечательная на парижской улице, там не могла не привлекать к нему внимания. Он сидел один за кружкой пива, пока разыгрывалась последняя партия на бильярде.

Он навязался проводить Женевьеву Далам до работы, и мы пошли вдоль разделительной полосы бульвара. Ей, похоже, было все более не по себе в его присутствии, и она явно хотела его спровадить. Мое впечатление подтвердилось, когда он спросил, живет ли она по-прежнему в отеле на улице Монж. «Я съеду на той неделе, — ответила она. — Нашла другую гостиницу, в Отее». Он сразу спросил адрес. Она назвала номер дома на улице Микеланджело, как будто предвидела этот его вопрос. Он достал из внутреннего кармана куртки блокнот в черном кожаном переплете и записал адрес. После чего она простилась с нами у дверей студии «Полидор», сказав мне: «До скорого» с легким кивком: мол, мы друг друга поняли.

И я остался наедине с этим типом в леопардовой куртке. «Хотите, выпьем чего-нибудь?» — сказал он мне тоном, не допускающим возражений. Снег пошел мокрыми хлопьями, почти дождевыми каплями. «Нет времени, — ответил я. — У меня встреча, мне пора». Но он все шел рядом, и мне захотелось отделаться от него, рванув бегом до метро «Шевалере» в нескольких сотнях метров. «Вы давно знакомы с Женевьевой? Она не слишком вас достала всей этой своей магией и столоверчением?» — «Нисколько». Затем последовал вопрос, живу ли я поблизости, и я был уверен, что он выпытывает мой адрес, чтобы записать его в свой черный блокнот. «Я живу не в Париже», — ответил я. И немного устыдился этой лжи. «В Сен-Клу». Он достал черный блокнот. Мне пришлось выдумать адрес, авеню то ли Анатоль-Франс, то ли Ромен-Роллан. «А телефон у вас есть?» Поколебавшись, я назвал «Валь-д’Ор» и четыре цифры[5]. Он старательно записал. «Я хочу поступить в школу драматического искусства. Не подскажете такую?» Он смотрел на меня пристально, настойчиво. «Мне говорили, что у меня подходящая внешность». Он был высокий, черты лица довольно правильные, черные кудри. «Знаете, — ответил я ему, в Париже школ драматического искусства пруд пруди». Он как будто удивился, наверно, из-за выражения «пруд пруди». Застегнул молнию куртки до подбородка и поднял воротник, защищаясь от снега, который сыпал все гуще. Мы подошли наконец к станции метро. Я боялся, что он последует за мной и туда, и ломал голову, как от него избавиться. Даже не сказав «до свидания», я побежал вниз по лестнице, ни разу не оглянулся и нырнул на перрон станции, когда закрывался турникет.