Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 28

Гром не может покидать племя и скакать по лесам кузнечиком, выкуривать тварь из пещер. А Тихий у нас больше по дипломатии мастак. Готовить или как-то убеждать Наталку пойти со мной времени не было. Вот я и схитрил.

Успевший с ней сдружиться Мирон был в корне со мной не согласен. Но кто его спрашивал!

Пообещав ему все кары Перуна, если посмеет хоть что-то вякнуть Наталке, мы двинулись в путь обратно.

— Выпусти меня, медведь!

Устало и скорее вредно, чем злобно фыркнула девушка за дверью.

В дверном проеме замелькала другая фигура. Ратник брата — Добрыня. Добрый охотник и мужик что надо. Не одну битву прошли и охоту. Но сейчас не до тебя мне, родной. Ой, не до тебя…

— Третьяк? Пора уже. Все собрались.

Заломал он непонимающе бровь, узрев меня, подпирающего дверь и беспомощно глядящего по сторонам.

— Ты чего, брат?

Он с тревогой глянул на меня и даже сделал шаг вперед, войдя в избу.

— Ничего, я щасссс… Да твою ж! — именно в этот момент дверь за моей спиной пошатнулась сильнее. Видно, ударила Наталка с помощью какой-то палки. А с виду хрупкая такая она у меня!

Вот правду говорил дед, нельзя бабам верить с виду! Ой, не зря!

— Щас, Добрыня. Щас с женой переговорю и пойду!

— С женой? — он растерянно потер затылок. — Так что, правдой молва ходит, что ты с человеческой бабой вернулся?

— Правдее некуда!

Самодовольно фыркнул я.

— Не слушайте его, не жена я ему! Он лжец!

Крикнула за стенкой Наталка. Ах ты ж паршивка такая!

— Молодинькая небось… оттого и голосливая, — хмыкнул по-доброму бер мне шепотом. А потом громче, чтобы она услышала: — Раз не муж он тебе, так, может, мне женой станешь? М? Чего молчишь, молодка, нас таких свободных и хозяйственных дюжина наберется? Позвать всех, посмотришь?

За стенкой затихли. Кажись, слова Добрыни заставили Наталку переосмыслить свой статус. Хлопнув меня по плечу, с короткой ухмылкой бер вышел из дома.

— Мы подождем около северного ручья, Третьяк.

И чувство у меня такое, что он сбегает, а меня оставляет на растерзание волчице. Честное слово, перед зубром так не дрейфил, как сейчас. Ну не держать же ее вечность закрытой в чулане?!

Сглатываю.

Молюсь коротко праматери и, отойдя от двери, хватаюсь за ручку, дабы открыть.

Открываю и тут же примирительно поднимаю лапы перед собой. Сначала надо признаться, что грешен, а уж потом просить прощения и пытаться договориться!

Хотя, помнится, нянюшка в детстве тоже мне обещала: «Что бы там ни было, Третьяк! Как бы сильно не оплошал, не гневи богов ложью, приходи к нянечке и скажи всю правду как на духу! Нянечка тебя не тронет!»

Агась, не тронет! Так, бывало, по заднице всыпет, неделю стоя за столом кушал. И ничего меня жизнь не учит!

У Наталке в одной руке не пойми откуда взятая кочерга, волосы растрепались, мои так запавшие в душу черные очи пылают огнем Перуна. Щечки зарумянились. Хороша, чертовка! Даже пылая праведным гневом хороша!

— Есть моя вина, признаю сразу благочестиво! Только выслушай!

От моей молвы она недоуменно вскидывает угольные бровки и еще сильнее хмурится.

— Ты меня как дуру за нос вел!

Шепчет не столь злобно. Точнее, гневно, но я вижу и проблеск обиды на дне темных очей.

— Не как дуру…! — вырывается у меня, и я больно кусаю свой проклятый длинный язык. Будет тебе, Третьяк, здесь сидеть и лясы точить! Ты мужик! Давай сразу к делу! — Ты пойми меня, милая, я ж не просто так, я тебя как жену привел сюда! Если бы не этот чертов вандас, то я бы все сделал по правилам! У семьи твоей тебя сосватал бы!

Больно куснув нижнюю губу, моя маленькая красавица устало вздохнула.

— Как верить твоим словам, медведь? Как? Ты бы поверил, будь на моем месте?!

И мне бы покаянно вздохнуть и пристыженно отвезти взгляд в сторону. Но я-то смелый, мать мою медведицу за лапу!

— Я бы, будь на твоем месте, черноокая. Такому ладному беру вообще себя отдал… Ай, за что?!

Больше от внезапности, чем от боли вскрикнул, растирая бок. Кочерга в ручке Наталке приняла грозную форму боевого оружия.

— Паршивец, а?! Еще спрашивает, за что?! — Она снова замахнулась на меня, но моя лапа ловко перехватила «грозное» оружие в воздухе, а вторая ухватила черноокую за талию, притянув к себе.

Губы ее сладкие мой рот отыскал сам, наверное, инстинктивно, как младенец титьку матери. Накрыл своими и как поцеловаааааал. Так что она вначале забилась испуганной птичкой в моих загребущих руках, а потом размякла, как весенний мед под солнцем.

Мммм… вкуснота какая.

Где-то сбоку раздался характерный звук упавшей кочерги. А девичьи руки крепко легли на мои предплечья. Смущенно и растерянно на меня смотрели черные очи.

— Ты жена мне, Наталка, самая настоящая. Помнишь, я тебя кусал в лесу?

На миг нахмуренный лоб недоуменно растянулся.

— Так понарошку же!

Боги, какая святая невинность!

— Ну… Это, может быть, ты так думала. А я и боги приняли наш брак как настоящий.

— Ты кругом меня обманывал. — грустно выдохнула она, опустив ресницы вниз. Нет-нет-нет, не бывать меж нами никаких грустных вдохов!

Мягко ухватил за подбородок, заставил глянуть на меня. Да, вкрадчиво произнес, чтобы вбила в свою светлую головушку и не думала о дурном.

— Не по-людски вышло. Ведомо мне это. Мой косяк. Но за остальным, милая, не серчай, но моя ты и всё! Не отдал бы никому и не отдам. — Легкие блики испуга заиграли на дне безгранных глаз, и я поспешил большим пальцем огладить бледную щеку. — Не надо, милая, пугаться. Чую я, что и ты ко мне неравнодушна. Так зачем упираться? Судьба у тебя такая, быть бером любима.

Я сильно жалел, что оставляю ее одну со всеми дурными мыслями и страхами. Но вроде как Наталка меня поняла, пусть еще и дуется. Эх, было бы все так легко, как кажется. Мирон за ней присмотрит, конечно, но…

— Что за игры опять, Третьяк?! Правда люд городит, что ты человеческую девку приволок сюда! Забыл правила?!

С Громом мы разменялись по дороге у ручья, мужики во главе с Добрыней, узрев нас «не дружелюбно» настроенных напротив друг друга, влезать не стали. Оставаясь у ручья.

— Не девку, а жену. — Упрямо глянул брату в глаза. Пусть он старше меня на восемь весен, но норовом мы с Громом были схожи.

Поморщившись, как от тухлятины перед носом, брат ухватил меня за плечо и навис надо мной несокрушимой скалой.

— Сбрендил?! Мать и тебя и ее заживо сожрет! Забыл что ли?! Человеческие бабы — табу! Вертай обратно, пока лихо не случилось!

— Она жена мне. Перед богами жена. Слыхал, Гром? Никуда возвращать я ее не буду.

Брат недовольно покачал головой, сжав плотно зубы, процедил между ними:

— Вертай, дуралей, сказал! Как вождь тебе указ даю! Это мое последнее слово! Дважды повторять не буду!

Будто серпом по яй… по сердцу прошлись его слова. Как вождь, значит? Выходит, когда меня сорвал у черта на рогах, чтобы я тебе занозу из задницы вытащил, то «по-братски», а теперь вспомнил, что вождь!

— Я отныне, господин, с женой одно целое. Сам меряй, раз нужен тебе такой охотник, как я, в племени, то будь добр, уважь и мою суженную. Ну а если нет, то не поминай лихом и бывай!

Очи Грома заметали молнии, но будто от удара после моих слов он дернул головой и отшатнулся. От бессилия сжал кулаки.

— Мать не благословит и не примет этот союз.

— Мои заботы.

— Девчонку хотя бы пожалел… — протянул он осуждающе. — Наши же заклюют ее!

— Я ее любить, а не жалеть буду. А наши… Пущай только тронут!

— Ну смотри, Третьяк, дело твое…

— Надумала сбежать?

— Надо ли?

Тяжко и уныло выдохнула, упираясь подбородком в сложенные на коленях руки. Я так и осталась сидеть на пороге того самого чулана, куда меня совсем недавно запер бер. Зацелованная, обманутая и вроде как уже замужняя.

И такая тоска в душе поселилась, когда он ушел, что впору выть от грусти. И вроде должна злиться на него. Проклинать. А у меня перед очами покрамсанное тело мужика у реки, и давящий страх окутывает сердце при мысли, что Третьяк пошел охотиться на это исчадье Темных Богов.