Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 23

Я будь тому пример, уже никого возле себя, кроме этой чернявой занозы в моем сердце, уже и не видал.

— Чего затих, медведь?

Прищурила по-кошачьи глаза темненькая, по-прежнему с опаской приглядываясь на расстояние между ними. Ух, какая мне досталась краса! Затискаю, как усмерю, так, что семицами из терема на белый свет не выпущу. А пока аккуратнее, Третьяк. Тише. Она же, как косуля, убежит. Потом лапы в кровь разотрешь, догоняя.

Пускай будет тебе медведь, история черного и белой волчицы в показ. Не надо на те же грабли, что и Горан, ступать. Ой, не надо!

— Бер. — мягко поправил я ее и, узрев непонимающе приподнятые брови на лбу, усмехнулся. — Мой народ называються берами? Медведь — это наша звериная часть. Тех, кого вы кличете волками, зовут волкадаками. Слыхала, милая?

Она задумчиво кивнула. И мои уста против воли разошлись в улыбке.

Вот так вот, привыкай, милая. Привыкай.

— Вас оскорбляет, когда мы вас… вашими звериными именами кличем?

Осторожно заглядывая мне в лицо, любопытствует.

— Нет. Но ты ж теперь знаешь, как надобно кликать мой народ. Вот и делай так.

Она кивает. А потом с любопытством опять смотрит на меня. Я отчетливо вижу, ей в нетерпеж о чем-то спросить. Быстрее всего на язычке вертятся слова, да только не решается она мне их сказать.

Чего бояться, милая? Ты же у меня смелая!

— Говори.

И, словно ключевая вода из природного сосуда, вырывается наружу под напором горячего камня, так и Наталка заваливает меня вопросами.

А мне не в напряг отвечать. Даже получаю удовольствие.

Ведь у нее так живо блестят очи, и в порыве нашего общения она не замечает, как подается ближе ко мне, и я к ней. Ближе и ближе. Пока мы снова не напротив друг друга, и разделяет нас теперь расстояние поменьше локтя. А моя лапа на ее бедре, но она и не замечает. Ей рядом со мной не страшно и не боязно. А спокойно. И это греет мою душу.

Наталка засыпает под мой рассказ о том, как был основан наш медвежий род. Уютно свернувшись калачиком и уткнувшись носиком мне в грудь. А я ее обнимаю. И благодарю Сварога да Лелю за то, что напустили такие холодные в весенние ночи. Будто подталкивая ее в мои объятья своей дурной погодой.

— Третьяка…

Где-то под утро слышу голос Мирохи.

— Ммм?

Сонно мычу.

— Не дело это, чужакам про наш род рассказывать.

Он не стыдит меня, но якобы напоминает. Или хочет прощупать почву? Понять, зачем я это делаю. А я же был всегда прямым и неотесанным. Посему прижимаю крепче свою чернявую к груди и, прикрыв глаза, сонно выдыхаю.

— Так я не чужой… Ммммм. Я своей рассказываю.

Дорогие читатели! Прошу прощения, что долго не было проды.

Иногда можешь знать человека зимы напролет, а по делу будто и не знал его. Вот я свою родню, казалось бы, должна была знать. А когда вернулась домой, то не ожидала от них подобного. Хотя кому врешь ты, Наталка? Все ты знала и чувствовала, просто некуда было тебе возвратиться после войны этой чумной.

А пойти за Матришей смолодушничала. Мамку хотела увидеть, сестер. Помочь им, себе. Урвать чуточку теплоты. Только они очень хорошо жили и без меня. Не успела я понять, когда сестры из милых деток превратились в лживых, завистливых сук.

Сейчас, глядя в спящее лицо бера, я поймала себя на том, что любуюсь его острыми чертами. Будто высеченный из камня самим Сварогом. Мужественный, жесткий. Губы пухлые, нос прямой с горбинкой, густые ресницы.

И густая шевелюра. То ли блондинистые его пряди сожжены солнцем. То ли рыжие… Только мне по нраву, кажись. Такой цвет был у Стешки, как шкура у белочки.

И ямочки на щеках. Они особенно заметны, когда Третьяк улыбается. А он часто это делает, заражая и меня добрым настроением. И сердце у него, что бы там ни говорили про перветышей, доброе и большое.

Он много для меня сделал. Больше, чем, допускаем, сделать даже для своей настоящей жены. Третьяк и вовсе ведет себя так, как будто мы и вправду обручены. И это пугает меня!

Пугает тем, что я привыкаю. Начинаю мечтать. В снах вижу его. А это никак допускать нельзя! Потому как доедем до Белоярска, и разбежимся по углам. И что мне потом делать со своим разбитым сердечком?

Он же такой… Сказочный, что ли? Совсем не похож на наших мужиков. И дело отнюдь не в широких плечах, крепком стане и высоком росте. Просто по-другому он ко мне относится, как к чему-то ценному. Годы на войне не отбили мою память напрочь, и я помнила, как были устроены молодые семьи в нашем селении. Редко какой молодец баловал свою молодку таким вниманием и заботой. Обычно они сразу начинали их за косы по двору таскать. «Чтоб не взяла моду капризничать…» — причитала его маменька за спиной. Это считалось не таким уж ненормальным явлением. Если уж девка из хорошей семьи, то ее батька или братья могли заявиться и стребовать с зятька объяснения за его деяние.

Но это происходило редко, покуда к таким мужья понапрасну руку не поднимали. Мне же не было от кого ожидать защиты. Да и старшую сестру, успевшую выскочить замуж аккурат до моего отъезда на фронт, муж тоже поколачивал. Матери было все равно, за кого сватать, лишь бы побыстрее избавиться от нас.

А тут меня Третьяк на руках носит, как дитя. Заботится. Согревает. Разговаривает как с равной. Руки, конечно, распускает. Но радует то, что уважает меня и, как только я упираюсь, сразу перестает меня касаться.

Я молодая, да не дурная. С такой силищей достаточно лишь захотеть женщину. Взять насильно, расплюнуть. Но он не давит. И силой своей никогда не угрожал. Возится со мной, как курица-наседка с цыпленком.

А мне, чего уж скрывать, приятно.

Незаметно закрывать ресницы и притворяться спящей я наловчилась еще на фронте. Разные ситуации бывали. Вот и сейчас, стоило почувствовать на себя упавшую тень со стороны возницы, как ловко прикрыла глаза и тихонько засопела.

— Эй, бер? Слышишь меня, тебя там кличут.

Фырчит мужской голос недовольно. И мне сдается, что даже страх заметен в дрогнувшем голосе.

— Кто?

Лениво отвечает вопросом на вопрос Третьяк, поближе притянув меня к себе, ладонью обхватив мое бедро. Не такой он уж и благородный. Пользуется, гад, что я сплю.

— Такой же, как ты, бер. — недовольно подмечает торговец. — И это, бабу свою разбуди, Ведана бесится, что она не с ней в повозке.

Невольно я напряглась при этом имени. Вроде и неплохая эта Ведана, но душит. Душит! Своим нравоучением и сует нос повсюду. Еще и взяла в привычку мне своих детей скидывать с наречением: «Ты привыкай, вскоре потребуется!». Я и не против с ними посидеть, но наглость ушлой бабы уже доводит до дерганного глаза. А вчера и вовсе начала меня учить, как мужчин ублажать, чуть не сгорела от стыда прямо на месте. Благо детишки ее пробудились ото сна, и она умолкла.

Грубить ей в ответ или идти в отказную, когда зовет к себе, я не могла. Нас приняли в караван, лично меня пару дней женщина выходила. А свинюшкой быть я не хотела. Но и терпеть дальше ее сил не было.

— А моя жена бесится после встречи с твоей. Так что не обесудь, торговец…

Спокойно выронил Третьяк, не поднимая тон и без недовольства в голосе. Как будто озвучил давнюю мысль. Которая, чего уж скрывать, и меня, и торговца, судя по его молчанию, поразила не в лоб, а в глаз!

— Да будет тебе, медведь! Это, считай, ей на благо! Опыта наберется у моей! Да и что ты за мужик такой, что капризы своей зазнобы выслушиваешь!

Попробовал было торговец надавить на больное. И вышло ведь! Пристыженно вздохнув, я уже было собралась «проснуться». Но рука на бедре сжалась сильнее, а потом погладила нежно-нежно. Очевидно, боясь моего пробуждения… И я, как послушная жена, «засопела» дальше.

— Только взял ее в жены, а она уже из тебя веревки вьет! Ты что, тряпка, а?

— А ты? — я не видела, но могла себе представить, как прищурил очи с издевкой Третьяк. Он может. — Сколько ты там говорил, друг с дружком одно ложе делите 15 зим? Что ж ты за это время ее не укротил, а? Раз под каждый ее недовольный взгляд убегаешь, как трусливый заяц!