Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 21

И не только оттого, что нечего молодке возле разбойничьих морд вертеться! Да и потому, что сам на нее слюнки пускаю. А я свое не привык отдавать.

— Скажи, вы с ними дрались? — подается вперед, с страхом глядя на меня. Как же я ненавидел в этот момент свои звериные глаза, что в тьме ночной разглядывали до скрупулезности каждую ее эмоцию. Клыки невольно удлиняются в пасти. А были они только друзьями, м? Что ж он так грозился мне расправой, если ее обижу? Но, с другой стороны, отпустил же.

Я бы не отпустил. Даже замужнюю, если моя баба. То моя, и точка, а от мужа и избавиться можно, раз он сам не хочет ноги делать. А он отпустил.

— Третьяк?

Мое молчание ее тревожило, и это бесило до красных пятен перед глазами. За то, что переживает о нем! О нем! А не обо мне!

— Жив твой чернокнижник! Довольна?

Фыркнул я грозно и, быкуя, как когда-то в молодости, подорвался на ноги и отошел от нее на пару шагов, повернувшись к ней спиной. Так и охота кого-то прибить. Прям сил нет утерпеть!

— Довольна. — Ровно ответила Наталка без упрямства или каприза в голосе. — Спасибо тебе за всё.

И зашуршала тканью по камню, будто сползла она по нему. А потом босиком зашагала обратно к лагерю. Ну что за девчина, а? И сразу моя кровожадность иссякла! Потому как повода не подает, ведет себя так, будто одного моего слова ей хватит. И это воодушевляет голыми руками ей споймать дюжену лис, да принести ей мех для пальтишка.

Только, сдается мне, что Наталка не оценит.

— Ну куда ты поперла! Босая еще…

Подхватываю ее на ручки со спины и, да бы не возмущалась, пару раз подкидываю в воздухе.

— Пусти! — упрямо требует. — Надорвешься еще!

Ага, так ее и послушал. Мать меня люто наказывала в детстве, но я все равно по-своему делал. Упрямый я медведь, но хороший.

Ведь хороший, да, милая?

Довожу ее до лагеря на руках. И тут уже звериного слуха не надо, да бы услышать, как громко урчит у нее в внутрености. Голодная.

Мирон с окрававленными по локоть ручищами двигает ко мне. Видать, кабана разделывал. Только морда у него растерянная, да больно недовольная.

— Ты чего, Мирош?

Не успевает ответить. Звонкий голос жены торгаша, в чей караван я набился попутчиком, озарил весь лагерь.

— Наталка! А ну поди сюда, споможешь мне! Нечего на руках мужа сидеть! Чай не лялька!

Смущенно заворчавшись в моих руках, чернявая добилась того, что я ее отпустил. А потом, кутаясь в моем плаще, убежала к медноволосой бабе.

— Непонятны мне людские традиции, ой непонятны.

Фыркнул Мирон, сдирая пару широких листов лопуха около моих ног и стирая ими грязь да кровь с рук.

— Чегой это? — Ломаю заинтересованно бровь.

— Да жена торгаша. Ушлая баба, командовать любит. Увела у меня кабана из-под носа. Мол, не мужское это дело. Она сама! Ага, как же, погляжу я на нее, как она позвонки сама порубает.

У нас с мясом всегда мужик «воркует». Филе и чистое мяско идет к бабим ручкам, а вот косточки, ребра уже по нашей части. Но люди есть люди.

— В чужой храм со своими правилами…

Недоговариваю. Потому как баба эта начинает и меня немного бесить. Сначала она не пускает Наталку ко мне на лежак. Уложив ее спать среди своей оравы детишек. Потом к утру заставляет мою черноокую рубить крапиву для отвара, оттого у моей молодки все ручки обожглись.

И всё о чем-то ей трындит. Всё трындит, руками размахивая да важно качая головой. Но встревать не успеваю. Вроде и не делает ей ничего худого. Да не по нраву мне.

Солнце еще не зашло в зените, когда мы собираемся в путь-дорогу. И опять-таки ушлая баба собирается привязать Наталку к своему подолу. Только вот фигушки ей. Потому как моя печалька исчезла.

— Наталка! Куда же ты запропостилась, девка?! Озар, останови караван, девка пропала!

Но торгаш он и на то торгаш. Потому как знает: время — золото. Поэтому отмахивается от жены, как от назойливой мухи.

— Будет тебе, Ведана, лучше за детьми присмотри! У нее муж имеется! Вот он пускай и ищет!

— Но…

— Всё, я сказал! Маран, запрягай лошадей!

А я чуток аж перепугался. Потому как и сам не мог разглядеть среди покатых телег свою чернокосую занозу, что плотно засела в сердце.

— Ты куда понесся, Третьяк? — Непонимающе моргнул Мирон на возницах.

— Наталка исчезла. Не вижу ее. Надо отыскать.

Раздраженно повел плечом, пытаясь свою тревогу унять. Неужто поплохело ей снова? Или кто обидел, мужиков здесь полно. Да только смертников среди них не видать! Не дурные ведь, просекли, что я бер. Убью за свою молодку и не моргну!

— Да погодь! — Фырчит Мироша, усадив меня обратно на место возницы. — Не мельтеши!

— Не встревай, а? А если с ней что приключилось?

Фыркаю я, совсем не замечая смешинки на дне его глаз. Хлопнув меня по плечу, друг кивает на сено в покатой телеге позади нас. Его немного, ровно чтобы забить пустоши. Но неожиданно я улавливаю там шевеление, а потом смешок Мирохи развевает все сомнения.

— Выходи, черноокая. Напугала ты нашего косолапого.

Аккуратно выныривая из-под стога сена, Наталка тут же озирается по сторонам и прижимает указательный пальчик к узким устам. Умоляюще рассматривая меня своими темными глазами.

Спряталась.

Дорогие мои читатели! Рада, что в новом году вы по-прежнему рядом со мной. Печатая новую главу, я сильно нуждаюсь в ваших комментариях и похвале. Не забывайте подписаться и поставить Звездочку!

С уважением, ваша З.С.

— Красивая она у тебя и язык укороченный. Свое место знает, перед другими мужиками подол не задирает. Молоденькая совсем, откуда откопал, бер?

Фырчит один из прислужников торговца, бросая взгляд похотливых очей на спящую в саломе Наталку. Выколоть бы ему эти глазища! Но нельзя. Эх, беда-печаль с этими людишками. Будь мы одни с Мирохой, уже бы обернулись медведями и через лесок добрались бы до Белоярска.

Но свалилась же мне на голову эта черноокая печаль! И не выкинуть из башки. Вроде юнная совсем, нежная, местами ранимая. Грусть в огромных черных очах. А порой глянешь в тех же очах, и сгоришь, раз вовремя взгляд не уведёшь!

С норовом моя Наталка. Только не глупая. На людях свои зубки не показывает. Да и вообще, вроде тихая она. Но не дай боги наступи на ее косы *(имеется в виду обидеть словом или делом)!

Всего пары дней вместе, считай, и месяца не прошло. Хотя нет, сегодня и исполняеться две десятины, а я уже к ней привязан, как щенок.

Вот и сейчас не могу вдали от нее. Киваю напоследок человеку. И замедляю шаг, пока мимо не проходит нужная мне кибитка. На сенях, под пологом спят дети торговца. Баба его, как прознала, что Наталка лекарь, так и вовсе с нее не слезает. За каждый чих ребятни бежит к ней.

Узрев меня, черноокая с надеждой на дне огромных глаз робко улыбается мне. И я, протянув ладонь, тем самым отодвинув ткань у окошка, чувствую ее пальцы в моих. Она крепко за них цепляется. И смело лезет в окно. Ребятня давно спит, как и мужик на козлах. Мать детворы убегла к мужу за лаской. А я увожу Наталку в темень ночную, прямо в нашу телегу.

Мирон демонстративно фырчит, когда замечает девушку за своей спиной.

— Ну что, сестрица? Выдохни до утра. Если только этой рыжухе опять ничего не снадобится. Даст боги, муж ее залюбит, и перестанет она нам всем мозг есть!

— Да услышат тебя Леля и Перун.

Фырчит тяжко она, поудобнее устроившись на сене бочком. Я рядом, со спины. Кидаю свою руку ей на талию. Молчит, не отталкивает, но и не поощряет. Мне порой кажется, что сердечко у нее зайцем бегает в груди. Боится она меня, когда мы так остаемся… Я мужчина, матерный хищник. Она женщина, желанная добыча.

Нет, поначалу мне прилетало. И по ушам, и по морде. Как кошка дикая дралась и противилась. А потом осознала, что не так уж и плохо под моим боком. Никто не трещит без умолку. Никто не деспотирует, обучая, что как делать. И детвора не тормошит терпение со своими криками и мельтешанием. Не то что у меня! Тишь да гладь.