Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 20

— Агась! — весело смеюсь я, взмахнув руками. — Сестра, как бы не так. Ты себя видала? А меня? Да мы ж как небо и земля!

— Ну не женой же нарекать сразу!

— А чего тебе не по нраву, я не пойму! Первой ты все начала еще в той пещере. Позабыла, что ли?

— Так было надо!

— Вот и сейчас было не в терпеж как надо!

Раздосадованный нашей маленькой ссорой, я резко крутанулся на каблуках сапог назад, позабыл, что я как бы бдил свещенное женское тело. Предстоящая картина стала усладой для моих очей.

Обнаженная спина ровная и нежная, как у младенца. Позвонки, словно вырезанные из дерева, белого дуба, отчетливо виднились под кожей, маня посчитать их пальцами, а лучше очертить губами, до самого низа… где манящие округлости разделяла тонкая линия. А девичьи ножки казались тоньше, чем у дикой егозы.

Аккуратные плечики дрожали, косы мокрым каскадом ниспадали по ним. Девчонка стояла ко мне спиной, выжимая из длинного смолиного богатства всю влагу. Оттого и не заметила меня сразу. Ох, Третьяк, если бы ты на ней и не пялился, как голодный волк на младую косулю, быть может, она бы и не обернулась. Да и не поймала тебя на таком непотребстве!

— Не подглядывай!

Звонко закричала Наталка, прожигая меня темными очами. Подпрыгнув, я резко обернулся обратно, к лесу передом, а к ней спиной. Боги мои! Как мальчишка, что впервой голую бабу повидал!

— Так не видно ничего — темень!

— Вот и не подглядывай!

Ух! Ну и сталь у нее в голосочке, так и тянет повернуться назад, да снова глянуть.

— Сворачивайся быстрее, а то я слышу, как твои зубы дробь отбивают!

Требую от нее строго. И, несмотря на крепкий характер, девчонка не препирается со мной. Разумно натягивает рубашку и семенит по скользким камням в мою сторону.

Поймав ее проходящую мимо меня, тут же скидываю с плеч добрый плащ и кутаю в него. Девчонка тихонько пискает и пораженно распахивает глазища, когда я усаживаю ее на валун и сажусь перед ней на карточки.

— Ты чего, Третьяк?

С тревогой смотрит на меня, а я, достав из-за пазухи отрез чистой ткани, начинаю с силой, не щадя, протирать ею девичьи стопы.

— Не хватало еще, чтобы тебя хворь одалела! Сейчас разотру тебя хорошенечко, дабы точно не приболела.

— Ой… ай… ах…

Не привыкшая она к крепкой мужской лапе, вот как дергается. Но и я не сегодня рожденный, хватаю за колени и прижимаю к себе ближе. Сорочка не по своей воле задирается. А там такие манящие бедрашки.

— Ты куда, наглая морда, уставилась?!

Фырчит разъярённо Наталка, а я глаз не могу отвести и надышаться ее особым ароматом тоже. Ты ж моя лапонька.

— Так темно же… Я на ощупь… Только согреть.

Мои пальцы поднимаются выше по бедрам. И я тут же получаю по ним. Хотя ей больнее только стало, с ее-то мелкими ручками.

— Ой… девка, что же ты меня все губишь.

Фырчу себе под нос и, пока она снова не заупрямилась, ныряю жесткой тряпкой под плащ, начинаю растирать спину и копчик.

— Ой… ах… ар… да… что… ты… уй!

— Так, сиди и не чирикай!

Фыркаю на нее напущенно строго и продолжаю с важным видом девчонку согревать. Хотя хочется не так, хочется по-другому. Старинному способу, всё как предки завещали. В баньке, по тепленькому. Чтобы сорвала голос от удовольствия. Чтобы имя мое кричала на весь лес. Чтобы кожа ее нежненькая да бледная покрылась от пяточек до макушки алеющим румянцем от всего непотребства, что лезет сейчас в мою голову.

Я бы потом ее завернул в пушистое полотенце, увел бы на ложе и кормил бы из рук медовыми фруктами да ягодами. Поил бы хмельным вином из своих лучших запасов. А потом бы…

— Хваттттитт… ты кооожу с меня сдддерешь…

Что-то я замечтался. А еще позабыл, что бывают молодки нежные, как первый снег, там глядишь, сильнее сожмешь, и она растает.

Убираю тряпку и кутаю ее поплотнее в свой плащ.

— Больше никаких омываний на ручьях. Только баня или на кострище!

— На кострище только с мужем девки идут.

Тихо фырчит под свой милый носик Наталка, так что охота ее свернуть потуже в свой плащ и, закинув на плечо, увести в лес густой.

Пожалуй, только сейчас я понял нагих прадедов, что воровали людских молодок, да в лес гремучий уносили. Там главное ее мехами да сладкими ягодами задобрить и первенца сварганить. А то и двух, и трех можно.

Есть в человеческих бабах особый свет внутри, нежный и мягкий. Наши медведицы боевые, сами покалечат и носом не поведут. Борзые, упрямые и по натуре своей сучий норов имеют. Тех хочется побеждать, усмирять. А Наталку — защищать, баюкать, нежить.

В ней есть сила. Она не бесхребетная. Но зубки она показывает лишь перед лицом лихих времен. Быстро она принимает решения и думает головой, а не местом пониже спины. Таким пышным и манящим для моего голодного взгляда.

Наталка создана для домашнего очага и нежности. Она не воительница. А защитница.

Это подкупает похлеще нагого образа, в коем имеют дурной норов разгуливать медведицы и волчицы.

— Я понимаю, что ты хотел как лучше, перевертыш. Но как бы боги нас не покарали за нашу ложь.

Тяжко вздыхает она, уперевшись лбом в мое плечо. Пропускаю через пальцы ее влажные локоны.

— Не покарают. У богов и без нас забот полно. А мы в один город путь держим, поможем друг дружке. Ты же тоже до Белоярска надумала идти?

— Угум. — Мычит мне в плечо, а потом, будто опомнившись, выпрямляется, смешно сморщив нос. — Ладно, мне, медведь, понятна выгода в нашем договоре. К замужней бабе никто приставать не станет. Но тебе-то с какого рожна я понадобилась?

Эх, знала бы ты, милая, «с какого» убежала, что аж пяточки засверкали! Но вслух мой рот покидают иные слова:

— Ты целитель, черноокая. Причем очень даже неплохой. Путь неблизкий, а дорога штука опасная, никогда не знаешь, чего ждать. Разбойники, дезертиры, хворь там какая-то или зверь лютый.

Ах, как ты складно поешь, Третьяк. Прям соловьем! Ну не могу я позволить, да бы другие на нее облизались. Тут в караване около двух дюжин мужиков, они и так на нее урывками взгляды свои похабные кидали. Пооторву головок, потом что с ними сделаю?

Будто очаровала она меня. Аки ведьма, не иначе!

— Ну раз так.

Задумчиво выдыхает Наталка, не глядя на меня. Печальные думы заполонили ее головушку, не добро это. Надо отвлекать.

— Ты чего скисла, черноокая? Что не посмотрю — печаль в глазах! Аль не гожусь я тебе на место мужа, мм?

— Да будет тебе! — спешит она увернуться, махнув ручкой в воздухе, а я ближе подошел и взгляда от нее отвести не могу. — Всё с тобой в порядке, Третьяк. Заглёдение, а не муженек. Вот и Ведана об этом говорила.

Ее слова невольно греют мое сердце. Но я как наглый кот, попробовавший сметанки.

Еще хочу!

— Ну так чего хмуришься?

Подаюсь вперед, уложив подбородок на ее коленках. Валун высокий, на котором я ее усадил, так что могу себе позволить.

— Да ничего, — отводит она взгляд, только пальцами своими утонченными совсем слегка по моим волосам ведет. — Да будет так, то Белоярска мужем и женой будем прикидоваться понарошку.

— Угум.

Млею я как кот под ее пальчиками.

— Не знаю, что успел ты им рассказать. Только жена торговца больно болаболка. Пораспрашивать любит так, что не умолчишь. Я сказала ей, что мы не довече женаты. И что в Белоярске у тебя дела, а я сестру навещу.

— Угум…

— А ты что им поведал?

— Да ничего такого. — Девчонка убрала руки, вот мой голос и скворчит от недовольства. — Что жена моя, что приболела. Да куда путь держим.

— Вот и ладушки. — Только нет довольства в ее голосе. Грустная она какая-то, будто никто ее в детстве не наловчил улыбаться да радоваться. Кто же тебя, милая, так обидел?

Не успеваю задать вопрос. А то бы я спросил. Прямой, же, как доска. Она меня опережает:

— Скажи, Третьяк, ты когда в тот лагерь вернулся, ради чего? С колдуном побалакать?

— А тебе всё знать надобно, милая?

Ворчу на нее оттого, что разговора этого я таился еще когда ее спящую уносил. Оттого и уносил, пока она в плену сна была, да бы не противилась. Потому что друг ее военный там был, она бы могла дать слабину и остаться с ним. А я бы не отпустил. И всё тут!