Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 16

Спокойно фырчит Чернозар, и я от досады и своей оплошности кусаю щеку изнутри. Но не смею подавать виду, иначе моему защитнику конец. Чернозар бывает жесток, и мне это ведомо не понаслышке.

— К нему, родимому.

Заявляю спокойно, вытерев мокрые руки о подол платья. Прячу глаза, потому как все внутри бурлит. Пережевываю.

— Твои тревоги — дело пустое, — спокойно роняет он. — Спит сном младенца, твой ненаглядный. Как звать-то его?

Напрягаю память. Общались же между собой медведи в телеге. Второго точно помню «Мирошей» звали. А моего… тьфу, то есть этого голубоглазого.

— Третьяк.

Слава тебе, Макошь, вспомнила!

— Развяжи хотя бы, — поняла, что так просто меня к нему не отпустят. — Не дело это, что распяли его, как подлеца какого-то. Ничего дурного он не сделал. Это вы…

— Что «мы», Натка? Разбойники? Подлецы?

— А кто вы, Чернозар? — устало вздыхаю, опускаясь на лежак из веток, что пристроили кто-то из безмолвных теней в лагере. — На нас напали среди белого дня. Лишь потому, что я приглянулась одному смердящему уроду, а м… муж за мою честь заступился.

— Кости тех, кто посмели сотворить с тобой такое, догорают на похоронном кострище.

Хмуро шепнул он, но меня было уже не остановить.

— А те, кто были до меня?

— Не повезло, — тяжко вздохнул он, — выходит, злой рок над ними был.

— Да брось! — Злобный смешок сорвался с моих губ, я не была в настроении умалчивать. — Нам с тобой не знать, что рок — пустое дело, когда дело заходит о людской ненавести и жадности! Не тебя ли нарекли мертвым? Да боги, даже я поверила, что ты сгинул! Как дурная оплакивала, венки поминальные для твоей черной души плела! Да тайком от воеводы вниз по ручью пускала! И ты мне о злом роке толкуешь?!

Сокрушалась я не на шутку. А он смотрит на меня и едва ли усмехается краешком губ.

— Что ты улыбаешься, Зар?! Чего молчишь?

От досады прикусываю губу, а он пожимает плечом.

— Печаль моя слегка растворяется от твоих слов. Я-то думал, никто меня оплакивать не будет.

— Дурачье, — фыркаю, но уже не злобно, устало растирая лицо. И задаю вопрос, на который, впрочем, уже ведом мне ответ: — Тебя Снежа вытащила?

— На пару с Матришей, — кивает он, а потом усмехается, словно диву дается. — Умудрились же воткнуть во мне нож, аккурат меж ребер, точь-в-точь возле сердца.

— Оно у тебя есть? — Колкость слетает с языка быстрее, чем я могу его прикусить. Но Черный, как его кличут эти таинственные недо-разбойники, не обижается.

— Побаливает, сволочь, иногда, но ничего, вроде, деожиться. Так, куда подевались девки? Снежа, Матриша, Яринка?

Дергаюсь, как от хлыста. Чертята утопают в горечи на дне моих глаз. И я отвожу взгляд в сторону. Сжимаю до побеления подол платья.

— Наталка? Чего умолкла, словно воды полный рот набрала? Где девки?

Его вопрос в конце граничит с ледяной яростью. Он бесится от моего молчания, потому что сам чует — бедовые дела у наших девчонок.

— Где они?!

Рычит так, что полдюжины пар глаз бросаются на нас, словно коршуны на предсмертный крик добычи. Похоже, они впервые видят командира в состоянии тихого бешенства.

— Погибли.

Шепнула едва слышно губами, будто надеясь, что он не услышит. На сердце неумолимо давил груз угрызения совести. Я чуяла себя виноватой в том, что жива и здорова, а они мертвы. Все они… Порой мне снятся наши вечера при лазарете.

Иной раз веселые, полные подколок, девичьего щебетания и смеха. Или же уставшие, пропахшие смрадом смерти и крови погибших.

Тьма в воздухе сгущалась все сильнее и сильнее. Чернозар терял узды правление над чарами. Они взбунтовались, уходя из-под контроля его жестокой руки. И грозились посеять хаос вокруг.

— Кто?

Черные глаза целителя пугали до трясучки. Темнота заполнила все глазное яблоко и, казалось, скоро перейдет на кожу. Опаляя ее белизну черной золой.

— Снежка, Стешка, Марфа…

Перечислила я, ощущая, как снова текут слезы на щеках. Я опять-таки чуяла себя виноватой. Что не место мне среди живых, а скорее среди мертвых. Там все мои.

— Ярринка?

Рыкнул он по-звериному, и меня хватило лишь на всхлип и отчаянный кивок. Пронзительный свист ветра прошелся по лесу бритвой. А испуганное карканье ворон лишь усилило напряжение. И ощущение предстоящей беды.

— Прочь с глаз моих, Наталка. — шепнул неживым голосом, резко повернувшись ко мне спиной. От его движения костер испуганно потух, даже угли не посмели затаить крошку тепла и искорку огня. — Ну же! Не желаю… никого видать!

Дернувшись с поваленного ствола, я побежала, не разбирая дороги. Ноша вины и самоугрызения пекло в груди, уже обжигая. После всего, что пришлось мне пережить за день, я просто не могла уже сдержать слезы.

Очутившись в той самой пещере, я будто надеялась, что природная тьма отгородит меня от чар Чернозара. Двинулась вглубь темноты, отчаянно шмыгая, и затаившись в одном углу. Обняла себя за колени и, сползая вниз по стеночке, разревелась.

— Ты чего это слезы льешь?

Хрипло фыркнули сбоку. Раздалось шуршанье кандалов, и я почувствовала теплое дыхание на своей макушке.

— Эй, черноокая? Обидели они тебя? Больно сделали? — казалось, с самым обеспокоенным тоном спрашивал медведь, будто собирался за меня заступиться.

Неужто первого раза не хватило?

— Да обмолви хоть словечко?! Ну же!

Ухватив меня за плечи, медведь нещадно встряхнул. И я, полностью расклеившись, уперлась влажным, потекшим носом в его широкую грудь.

— Н-не моя… вина… ч-что я… жив-ва… а они… нетт… Уж луч-ше бы… по-мерррла… со всеми.

Всхлипы душили, едва я могла сказать что-то внятное, да и разумное тоже. Горько мне было на душе, да и обидно. Когда Зара встретила, будто оживилось что-то внутри. Родной человек, вместе столько прошли. А он…

Понятна мне его боль. Он к Снеже был привязан дико. Кто-то даже в полку пророчил им семейную жизнь. Да только не сложилось. Да и думали мы, что он помер. Сгинул и канул в прошлое наших дней.

Да только глянул он на меня так, словно злость лютая его окутала, что я жива, а она мертва. Будто дай ему сейчас Морана шанс обменять меня на Снежку, и он бы бровью не повел. И не злость меня за него хватила, отнюдь. А тихая и горькая обида, что сгинув я, никто по мне так тосковать не будет.

— Тшшшш… ну что ты, милая? — широкая ладонь медведя мягко и нежно огладила мои лопатки. — Если кто обидел, ты только скажи… Пальчиком ткни. И я, идиотина, хорош! Вздумал, что знакома ты с ним и не обидит… Что сделали, Наталка?

Я так была занята своими занятиями, что едва ли обратила внимание на лихорадочное обнюхивание медведя моего тельца. Он будто рыскал в попытках отыскать какой-то запах. И лишь не найдя его, крепче притиснул меня к себе. Убаюкивая, как дитя.

— Н-ничего… я… я… правда… не… хотела… Что бы… что бы… все так… Он же… он же… ее… люби… ил… А я я… жива… яя… а она сгинула…

Было темно, а еще тепло в чужих объятьях. И тишина в пещере растворялась от моего плача. Мне было плохо, и так одиноко на душе, что невольно позволила себе прижаться щекой к широкой груди.

Я так устала. Старухой себя чувствую, что волей-неволей уже и к смерти спокойно относилась. Будто мир мне в один миг стал не люб. Да и вообще…

— Ты чего затихла, милая? Не молчи, черноокая, скажи что-нибудь.

— Зачем говорить?

Шмыгнула я носом, не желая раскрывать очей. Будто от этого меня не видно и не слышно. И не существует. И вроде лучше так. Спокойнее, что ли.

— А затем. — фыркнул он по-житейски, опершись плечом о каменную породу и меня устроив на своих коленях. Я бы возмутилась, да не сегодня. — Вы, бабы, как дите малое, если молчите, то что-то надумали. И как правило что-то неладное.

— А у тебя, значит, детишек полный дом?

Фыркнула я и тут же инстинктивно дернулась, дабы слезть с его колен. Но меня нагло усадили обратно.

— Я бывалый. Нанянчил мелюзги вдоволь. Знаю, о чем толкую. А детишками пока не обзавелся. Зато женой боги наградили, печалькой и зубастенькой.