Паутина (СИ) - Костадинова Весела - Страница 8

Я не знала, как жить дальше.

Все, что оставалось, — механически двигаться вперед, словно по инерции, делать то, что требовалось, не позволяя себе упасть. Только гордость, только осознание того, что сейчас на мне сосредоточены десятки, если не сотни взглядов, удерживали меня от того, чтобы сорваться, взорваться эмоциями, зверем завыть, упасть на колени перед могилой отца.

Я сжала кулаки так сильно, что ногти врезались в кожу, раздирая ладони до крови. Хоть эта физическая боль могла бы привести меня в чувство, удержать в реальности. Пошатнулась, но устояла на ногах.

— Я отвезу вас домой, — услышала я тихий голос над ухом, теплый, спокойный, почти отстраненный. — Потом прослежу, чтобы поминки прошли спокойно.

Повернулась на этот голос, такой раздражающий своей уверенностью. Тем, что словно знал, что будет лучше для меня, решал за меня.

- Нет, - ответила коротко и резко, обжигая его взглядом. Не ему решать, что мне делать дальше. Никому больше. Такое право имел только папа.

Роменский даже не моргнул.

— Если ты свалишься от усталости, — его голос оставался ровным и спокойным, словно он разговаривал не со взвинченной, истощенной девушкой, а с упрямым ребенком, — никому лучше не станет.

— Я сказала — нет, — отрезала я, отворачиваясь и давая понять, что разговор окончен.

А после вышла из-под его зонта и подошла к бабушке.

— Бабуль, — мой голос звучал ровно и тихо, не выдавая ни напряжения, ни усталости, ни боли. — Отвези маму домой. Ей нечего делать на поминках… Да и ты едва на ногах держишься.

Бабушка подняла на меня бесцветные от горя и слез глаза. Она не стала спорить, не пыталась возразить, не задала ни одного лишнего вопроса, просто молча кивнула. За последние несколько дней она словно сжалась, уменьшилась вдвое, превратилась в тень самой себя. Сухонькая, маленькая, измученная, но по-прежнему стойкая.

Несмотря ни на что.

Сил ей почти не хватало, но если бы не ее советы, я бы не справилась. Она держала нас так же, как всю жизнь делал папа. Без лишних слов, без истерик, просто тихо и уверенно помогала, направляла, поддерживала.

Даша без слов поняла меня, подошла к бабушке и маме, и поддерживая их медленно направилась к выходу с кладбища, не дожидаясь окончания похорон.

Мне же предстояло еще пережить все остальные глупые и никому не нужные традиции.

Роменский молча покачал головой, поджимая красивые губы.

Сколько времени я просидела за отцовским столом в его кабинете, я не знала. Где-то в глубине квартиры часы пробили шесть раз… или семь. Может, больше. За окном давно сгустилась черная, тяжелая мгла, накрывшая город плотным одеялом, но свет я так и не зажгла.

Я сидела в его кресле, закутавшись в его свитер, вдыхая знакомый запах, пропитавший ткань — легкую горчинку кофе, слабый аромат дикой вишни, что давно въелся в шерсть. В нем было тепло, но мне все равно казалось, что меня пронизывает ледяной холод.

Передо мной лежали бумаги, аккуратно разложенные в ровные стопки. Документы, цифры, расписки, подписи. Я смотрела на них, но ничего не видела. Слова расплывались перед глазами, словно лишенные смысла символы.

Я не знала, с чего начать.

Не знала, что делать дальше.

Три дня прошло с похорон, шесть дней со дня, который разбил мою жизнь на множество острых, ранящих осколков. Точнее пять дней и 16 часов. Или уже 17…. Какая на самом деле разница?

Мама так и не пришла в себя, не сказала ни слова. Ее крик при виде мертвого папы на нашей кухне был последним звуком, который я слышала от нее. С тех пор — только тишина. Глухая, тяжелая, пугающая. Она не отвечала, не реагировала, не плакала. Просто существовала.

Я закрыла глаза, чувствуя как озноб пробирает до костей.

Нужно просмотреть папины документы. Нужно понять как жить дальше. Нужно….

У меня просто нет времени на боль.

От осознания этого хотелось выть.

Я так надеялась, что после похорон смогу хотя бы немного передохнуть. Что, исполнив никому не нужные, не приносящие облегчения ритуалы, обрету хоть краткую передышку. Но этого не случилось.

Телефон продолжал звонить и после погребения. Люди выражали соболезнования, задавали вопросы, предлагали помощь, которой я не могла воспользоваться, потому что никто, кроме меня, не мог разобраться в том хаосе, что остался после папы. Мама была в абсолютно недееспособном состоянии — молчаливая, пустая, словно растворившаяся в собственной боли. Бабушка… Ее здоровье заставляло меня каждый раз вздрагивать от любого ее движения, от каждого вздоха, от малейшего изменения в голосе.

Я опустила взгляд на лежащий передо мной лист бумаги, который в полумраке кабинета казался почти белым. Мне даже не нужно было читать его содержание — за эти шесть дней он отпечатался в моей памяти так четко, что стоило закрыть глаза, и я снова видела каждую букву, каждую строку, каждый штамп. Где четким, совсем не врачебным почерком, была выведена причина смерти отца:

Острая сердечно-сосудистая недостаточность вследствие тромбоэмболии легочной артерии (ТЭЛА).

Тромб.

Всего одно слово, за которым скрывалась мгновенная, естественная смерть. Быстрая, без предупреждений, без шансов на спасение. Смерть человека, который еще неделю назад строил планы на выходные. Человека, который каких-то шесть дней назад обнимал меня, привычным движением лохматя мои короткие, светлые волосы — такие похожие на его.

Я закрыла глаза, пытаясь не видеть перед собой этот лист, но бесполезно.

Тромб.

Какой-то крошечный сгусток крови разрушил все.

Он вычеркнул папу из нашей жизни в один миг, в одно короткое мгновение, не дав ни прощального слова, ни возможности остановить неизбежное.

Я медленно провела пальцами по сухой, шероховатой бумаге.

Официальный вердикт.

Простой, холодный медицинский термин, которым можно объяснить, что случилось с человеком.

— Лиана… — в кабинет зашла бабушка, по-старушечьи шаркая ногами, зябко кутаясь в теплую шаль. Ее голос был тихим, усталым, но в нем все еще звучала забота, эта непоколебимая сила, которая держала нас обеих на плаву. — Тебе нужно поесть.

— Не хочу, бабушка, — ответила я, машинально зажигая лампу на столе. Теплый свет разлился по комнате, вырывая из тьмы ее маленькую, сгорбленную фигуру.

Я смотрела на нее и с болью понимала: бабушка сдает с каждым днем все сильнее. Ее плечи ссутулились, лицо осунулось, морщины стали глубже, а взгляд – еще более потухшим.

Моя боль была острой, злой, жгущей, как нож в груди.

Ее боль… Она была невыносимой.

Никто из родителей не заслужил хоронить своих детей.

Бабушка села в кресло напротив меня, туда, где обычно любила сидеть я, наблюдая за работой отца. Она молчала, но я всем своим существом чувствовала, что она пытается начать тяжелый разговор.

— Тебе нужны силы, — выдохнула она наконец, глядя на меня своими когда-то такими же серыми, как у меня, глазами. Теперь они почти потеряли цвет, став блеклыми, будто выгоревшими от боли.

— Знаю, — ответила я так же ровно, не отрывая взгляда от листа с заключением. — Меня тошнит.

— Естественная реакция организма на стресс, — мягко заметила бабушка, не осуждая, не заставляя, просто напоминая. — Адреналин и кортизол. Спазмы. Ты это тоже знаешь. Но есть необходимо.

— Знаешь… — я помолчала, стараясь подобрать слова, которые не ранили бы ни ее, ни меня. — Все эмоции можно объяснить биохимическими реакциями… Но легче от этого не становится, правда?

Бабушка отрицательно покачала головой.

— Нет, не становится, — тихо сказала она.

В этой простоте, в этой обнаженной правде было что-то невыносимо тяжелое.

— Как врач, могу назначить тебе седативные препараты, — продолжила она, чуть склонив голову, — но боль они тоже не лечат, родная.

Я смотрела на нее, и в первый раз за эти дни меня пронзил настоящий, парализующий страх. Не за себя. За нее.