Паутина (СИ) - Костадинова Весела - Страница 7

- Пап…. Что будем с мамой…. Делать?

- Я разберусь, малышка, - тяжело улыбнулся он, а в серых глазах по-прежнему стояла боль и тоска. – Сегодня ее лучше не трогать, она разумных доводов не услышит. Ты маму знаешь, когда она в гневе…. Мы много чего вчера наговорили друг другу. Я тоже не сдержался…. Но выяснять надо….

Я поставила грязную чашку в раковину и включила воду, наблюдая, как горячая струя смывает кофейные разводы. Шум воды заполнил кухню, но тишина, царившая за моей спиной, казалась тяжелее, чем обычно.

— Пап… — сказала я, не оборачиваясь. — Допивай, твою тоже вымою.

Ответа не последовало.

Я замерла, ожидая услышать хотя бы звук двигаемой чашки, но ничего не происходило.

— Папа? — я выключила воду и медленно обернулась.

И… обмерла.

В первое мгновение мне показалось, что я сплю. Что это просто кошмарный, нереальный, невозможный сон.

Отец лежал, опустив голову на столешницу. Его руки безвольно свисали вниз, пальцы чуть подрагивали. Чашка перед ним лежала на боку, темное пятно кофе расползалось по дереву, а капли с края столешницы медленно, мучительно стекали на пол.

— Папа… — воздух застрял в горле. — Папа…

Мир сжался в крошечную точку. Стены кухни будто растворились, исчез свет утреннего солнца, и остался только этот стол. Только он и мой отец, который не двигался.

На негнущихся ногах, под шум все еще бегущей воды, я подошла к нему, чувствуя, как в голове нарастает звон. Коснулась его шеи — кожа была теплой. Слишком теплой. Но пульса не было.

— Папа! — закричала я.

Страшно. Надрывно. Голос оборвался где-то внутри, срываясь в сухой, рваный хрип.

Но он не ответил. Не дернулся. Не вдохнул.

Мир рухнул в бездну.

Я не понимала, сколько времени стояла так, не отрываясь глядя на него, не веря, не желая верить.

Отец был мертв.

Холодный дождь бил по щекам, стекал с мокрых прядей на шею, пробирался ледяными струйками под одежду, обжигая спину. Он падал тяжелыми каплями, смываясь со слезами, растворяясь в них, становясь неотличимым. Плачущий вместе со мной. Плачущий вместо меня.

Боль.

Такая, от которой внутри все сжималось в тугой узел, от которой невозможно было дышать, говорить, даже просто существовать. Она была в каждом вдохе, в каждом движении, разрывала изнутри, не давая ни минуты покоя. Ни днем, ни ночью. Мучила. Убивала.

Я почти привыкла к этой боли. Она стала частью меня, вплелась в мысли, в кожу, в кровь. Научилась жить с ней, ходить, говорить, выполнять механические действия, словно запрограммированная кукла. Я звонила, отвечала на вопросы скорой и полиции, собирала документы, подписывала какие-то бумаги, пыталась подобрать слова для мамы.

Но она не слушала.

Она сидела в кресле, глядя в одну точку, словно застывшая фигура из воска. Пустая. Отдаленная. Нерушимая в своем молчании.

Даже сейчас, на кладбище, она стояла над могилой, не шелохнувшись, не реагируя ни на что. Грязные комки земли падали вниз, ударяясь о гроб с глухим, давящим звуком, но она не отрывала взгляда. Ее глаза, когда-то такие живые, полные темного огня, сейчас казались пустыми, бездонными. В них не было даже проблеска разума, только холодная, бесконечная тьма.

Разумом мама была где-то далеко отсюда. Где-то очень далеко. Туда, куда и я бы хотела последовать за ней.

Закрыла глаза, позволяя дождю стекать по лицу, смешиваясь со слезами. Он был единственным, кто меня сейчас утешал, кто не оставлял меня одну.

И вдруг холодные капли исчезли.

Вода больше не падала на мое лицо.

Медленно открыла глаза - это стало неприятно. Я хотела, чтобы дождь продолжался, чтобы смывал, уносил с собой хотя бы часть той боли, что поселилась внутри. Чтобы он лил так же неустанно, как сейчас лилась по мне боль утраты.

Скосив взгляд, я оглядела тех, кто стоял рядом. Их было много. Слишком много. Люди, пришедшие проститься с отцом: друзья, враги, коллеги. Те, кого я знала с детства, и те, чьи лица видела впервые. Казалось, их объединяло лишь одно — черные одежды и скорбные выражения лиц.

Они что-то говорили, шептались, переглядывались между собой. Кто-то пытался выразить соболезнования, кто-то просто стоял, склонив голову.

Но их голоса звучали будто из-под воды — далекие, глухие, искаженные. Они не достигали сознания, не пробивались сквозь тяжелую завесу, окутавшую меня.

Будто до меня они больше не могли достучаться.

Я смотрела вперед, но не видела. Взгляд цеплялся за мельчайшие детали: как капли дождя стекали по гладкой поверхности надгробия, как рыхлая земля оседала на закрытый гроб, как белые лилии на венке уже начинали терять свою свежесть, лепестки выглядели тяжёлыми, напитанными влагой. Но ни одно из этих изображений не откладывалось в памяти по-настоящему.

От запаха сырой земли и мокрых цветов волнами накатывала тошнота. Воздух был плотным, влажным, пропитанным ароматом увядающих роз, сырого дерева и чего-то тяжелого, неуловимо горького. Я попыталась вдохнуть глубже, но это только усилило спазм в горле.

Все происходящее казалось мне чужим, далеким, каким-то ненастоящим, будто я наблюдаю за всем со стороны, не имея сил сделать ни шага, ни вздоха, ни даже попытки осознать, что именно происходит.

Бабушка. Она стояла рядом с мамой, обняв ее за плечи, поддерживая, оберегая, словно хрупкую фарфоровую статуэтку, которая могла треснуть в любой момент. Я доверила бы это только ей. Только бабушке.

Дашка и Лена. Они стояли чуть позади меня, бледные, с мокрыми от слез глазами. Их губы плотно сжаты, будто они боялись сказать хоть слово, боялись нарушить это тяжелое, вязкое молчание, в котором мы все оказались. Обе знали, что сейчас мне не нужны ни слова, ни соболезнования. Обе просто были рядом, готовые подставить плечо, но только тогда, когда мне это буде нужно. Не сейчас.

Где-то на периферии сознания мозг продолжал работать. Автоматически отмечал пришедших, запоминал, кого нужно будет поблагодарить позже, с кем переговорить. Судорожно соображал, что делать после кладбища, как провести организованные поминки, кого предупредить, куда идти дальше.

Но душа…

Душа хотела одного.

Остаться одной.

Уйти.

Хоть на минуту избавиться от этой всепоглощающей боли, которая впилась в меня ледяными когтями и не отпускала. А еще — понять, кто оградил меня от настолько нужного мне дождя.

Я медленно повернула голову и встретилась с ним взглядом. Темные, спокойные глаза. Роменский стоял рядом, держа над моей головой свой раскрытый зонт. Вода барабанила по темной ткани, стекая тонкими струями по краям, поэтому я не чувствовала холодных капель на лице.

Почему-то это злило. Злило до сжатых кулаков, до едва уловимого дрожания пальцев. Но я ничего не сказала, просто отвернулась, загоняя чувства еще глубже в себя. Будь на его месте кто-то другой, я бы, наверное, сделала шаг в сторону, вышла из-под зонта, снова позволила дождю скрывать слезы и холодом заглушать боль.

Но сейчас… Сейчас это казалось глупым и неуместным.

Закрыла глаза, борясь с внезапно накатившей усталостью. Три дня на ногах, три дня на одном ужасе и адреналине. Сон приходил урывками, короткими мгновениями, когда я проваливалась в черную бездну беспамятства, но даже там боль находила меня. Внезапно свалившиеся на плечи ответственность, проблемы, задачи… От них не было спасения.

Мама, не реагирующая на слова, застывшая, словно кукла с пустыми глазами. Бабушка, которой несколько раз приходилось вызывать скорую — я боялась, что она просто не выдержит всего этого. Организация похорон, в которой я ничего не понимала, тыкаясь, как слепой котенок, принимая десятки звонков, делая то, к чему никто не готовил.

И ни минуты спокойствия.

Ни секунды, чтобы просто остановиться и вдохнуть.

И после их не будет тоже.

Папа… Он был центром нашего мира, нашей опорой, тем, кто держал все воедино. А теперь… Теперь этого центра больше не было, и мир вокруг медленно, но неотвратимо расползался по швам.