Тренировочный день 3 (СИ) - Хонихоев Виталий - Страница 7

Виктор закрывает глаза вспоминая. Они пели песни хором и им даже в стенку не стучали, все-таки хорошая звукоизоляция в этих «сталинках». Ну или соседей дома не было. Потом… потом он отчетливо помнит грудь Лили Берштейн — небольшую, но аккуратную, с маленькими коричневыми сосками, округлые, скульптурные формы достойные резца Родена или Микеланджело. Откуда? Как? Трогал ли он ее за грудь? Потому что руки вроде помнят эти округлые и упругие формы. Они в карты на раздевание играли? Или все-таки…

Он поднимает голову, пытаясь вспомнить, но в этот момент понимает что у него совершенно затекла рука. Повернувшись, он видит копну золотых волос совсем рядом.

— Маша, спи, куда собралась. — раздается сонный голос: — сегодня выходной у тебя.

— Ээ… так я не Маша. Я — Витя. — говорит Виктор, чувствуя себя немного неудобно. То ли потому что оказался в постели с Лилей Бергштейн, то ли потому что он не Маша, а может быть потому, что только сейчас начал чувствовать как что-то мягкое касается его бока. И это мягкое, и упругое — явно не футболка… и даже не бюстгальтер.

— Витька? — Лиля поднимает голову и изучает его в упор сонным взглядом. Зевает во весь рот: — Ааа… Витька. Точно. Вспомнила. Да какая разница, у тебя тоже выходной. Спи давай.

— Да я бы с удовольствием. — честно признается Виктор, потому что лежать в кровати вместе с Лилей — одно удовольствие, она мягкая и теплая, а волосы у нее пахнут каким-то цветочным ароматом, хотя изо рта конечно не ландышами пахнет после вчерашнего. Ну так у любой девушки пахло бы не розами и лавандой после такого количества портвейна. Самое главное тут в том, что Виктор совершенно точно лежит без трусов и судя по тому, как Лиля прижимается к нему всем телом — на ней тоже ничего нет.

Он роняет голову на подушку и смотрит в потолок. Ну вот, думает он, хорош. Сам-то себе что говорил — «я осознанный человек, мне под сраку лет, чего я только не видел за свою жизнь, мне все эти ваши сексуальные переживания не интересны, я уже переболел этим делом. Не заманишь сиськой мясистой, как говорится». А сам? Вот первая вечеринка с портвейном и он уже в постели с Лилей Бергштейн, которую он уважает как лучшую либеро области и вообще яркую личность и индивидуальность. Нет, если сам секс прошел как следует — то все хорошо… но ведь он и не помнит ничего! А это уже обидно. Нет, спрашивать у Лили «а у нас был секс»? Или чего хуже — «а тебе понравилось» — он точно не будет. Какой девушке приятно будет узнать, что парень с утра ни черта не помнит? Так что — изображаем из себя счастливого болванчика, улыбаемся и машем. Кстати… а с чего это Лиля решила именно с ним? Она же Машу любит… или она ее платонически любит, а потребности у нее как у всех?

— А… девчонки где? — спрашивает он наконец: — домой ушли?

— Ты чего? — снова поднимает голову Лиля и сдувает с лица упавший золотой локон: — ты ж им на кухню матрас притащил и всех уложил, что не помнишь? Еще говорил «хорошо, что у тебя на кухне столько места». Кстати, ты хомяка моего придавил, сволочь.

— О нет. Иисус мертв? — Виктор вспоминает хомяка. Точно, было такое.

— Иисус жив. Иисус жил. Иисус будет жить. — Лиля снова зевает, едва не выворачивая челюсть: — или это про Ленина? Спи, короче. У меня выходной и я твердо намерена провести его в кровати. И не дергайся, ты такой теплый. Кстати, а что это за штуковина у тебя… там? Ого!

— Заткнитесь уже! Дайте поспать человеку. — раздается недовольный голос из-за спины у Виктора и он замирает. Знакомый голос…

Он медленно поворачивает голову, но ему не хватает гибкости позвоночника, голос раздается сзади. А на его руке лежит голова Лили… хотя она — тоже поднялась и вытянула шею.

— Ложись, Витька! — раздается ее горячий шепот почти в самое ухо: — боевая тревога! Этого я не предусмотрела! Чего делать будем⁈

— В смысле? — не понимает Виктор. У него очень болит голова, он не понимает что происходит, а еще его мучает адский стояк, и тот факт что Лиля прижимается к нему голым телом — ни черта не облегчает ситуацию. У него в голове сейчас вообще никаких мыслей, кроме непристойных…

— Тихо. — она кладет ладонь на его голову и прижимает ее к подушке. Замирает. Она лежит так близко, что Виктор, кажется, чувствует, как бьется ее сердце — тук-тук, тук-тук. Упругая и нежная плоть прижимается к нему сбоку и ему сейчас почти физически больно от того, что он не может рвануть ее к себе и… но нет. В конце концов это он управляет своим телом, а не наоборот. Если Лиля захочет — то он с удовольствием исполнит все, чего требует его молодой организм, истосковавшийся по женскому телу. А если нет… то нет. И нечего себя мучать мыслями вроде «а если бы». Хотя его ладонь непроизвольно скользит по ее телу… какая у нее гладкая кожа.

— Кажется она снова заснула. — шепчет Лиля: — Витька, ты чего, не помнишь, о чем мы вчера договорились? Мы договорились что я в тебя якобы влюблюсь! Что мы с тобой будто бы переспали!

— Будто бы? — переспрашивает Виктор, испытывая легкое разочарование: — а чего ты без трусов тогда?

— Для достоверности! — горячий шепот ему в ухо кажется возбуждает его еще больше: — я и с тебя трусы стянула. Кстати — хороший размерчик. Вполне себе. Я думала, что с утра девчонки проснуться, начнут нас искать, а мы с тобой в одной постели голые. Ясно же, что случилось. Верно?

— Ээ… ну вообще-то можно было сделать все еще более достоверным. — шепчет в ответ Виктор и его рука поднимается к Лилиной груди: — самый лучший способ — вовсе не обманывать. Надо было переспать и все.

— В общем я так и хотела, но ты вырубился. — отвечает Лиля: — все-таки много портвейна выпил.

— Проклятый портвейн. Алкоголь зло. — сокрушается Виктор.

— … но как с нами в кровати Маша оказалась? Ума не приложу… — шепчет Лиля: — да погоди ты ко мне лезть со своими лапами! Она же сейчас проснется!

— Разве это не есть самое лучшее алиби? Вот она проснется, а мы прямо тут сексом занимаемся? Вот идеальное преступление! — говорит Виктор, не спеша «убирать свои лапы», четко зная, что интонация, когда действительно хотят, чтобы лапы убрал — немного другая.

— … ты меня отвлекаешь. Мне Маша нравится. — говорит Лиля, но уже не так уверенно: — и… ммм… да убери ты свои ручища! Думать мне мешаешь!

— Зачем такой красивой девушке думать о чем-то с утра? С утра нужно расслабиться… и…

— Ааах… слушай, ну только туда не лезь своими пальцами… отстань, скотина, я же сейчас описаюсь! — сердится она и кусает его за плечо своими маленькими, но очень острыми зубками.

— Ах так!

— Ай! Убери руки, чудовище!

— Господи, да заткнетесь вы наконец или… — за спиной у Виктора поднимается всклокоченная голова Марии Волокитиной, лучшего бомбардира области. Она трет глаза и зевает, потом ойкает и вскакивает, прижимая одеяло к груди.

— Вы чего⁈ — глаза у нее округляются.

— Машка, холодно же. — говорит Лиля: — ты все одеяло с нас стянула.

— Вы голые! — Волокитина тычет в них пальцем: — вы трахались!

— Да мы только начали… — вздыхает Виктор и Лиля тут же — бьет его по голове.

— Не слушай его. — говорит она: — мы всю ночь этим занимались. Витька — классный! Я решила, что влюбилась в него.

— Охренеть. Что, серьезно? — Волокитина осела на кровать, прислонившись спиной к стенке: — это ты сейчас серьезно, Лилька? Полищук, а ты свой срам прикрой! Размахиваешь тут…

— Не моя вина что он так стоит… к тебе бы так прижались таким телом. — ворчит Виктор, набрасывая на среднюю часть тела уголок одеяла: — вот теперь будет палатка. Или вигвам.

— Мы его на помойке подобрали, от очистков очистили, а он нам теперь тут фигвамы рисовать будет. — Лиля Бергштейн зевает и садится в кровати по-турецки, скрестив ноги и Виктор снова любуется ее идеальной, словно выточенной из слоновой кости, ладной фигурой. Какие изгибы… как там один алкоголик Веничка из электрички говорил — «припасть к ее телу и пастись, пастись среди лилий, ровно столько, чтобы до смерти изнемочь!» Сокровенные изгибы тела Лили Бергштейн заслуживали воздаяния осанны в храмах и богослужений, заслуживали быть описанными в легендах и сказаниях, быть проклятыми евнухами и теми, кто ненавидит женскую власть над мужчинами и конечно — никогда не быть им посчитанными, ибо любой, кто начнет считать эти изгибы — потеряется в сладкой истоме и забудется среди лилий.