Секс был. Интимная жизнь Советского союза - Александер Рустам - Страница 5

Это исследование, проведенное Гельманом в 1920-х годах, подтверждает, что многие юноши и девушки той эпохи, несмотря на некоторые заблуждения (как, например, о вреде мастурбации), имели достаточно прогрессивные взгляды на собственную сексуальность, не отягощенные консервативной или какой-либо другой идеологией. Так, часть респондентов открыто заявила, что брак не является для них приоритетом и что они не собираются «связать свою половую свободу» и ограничивать «свободный половой выбор». Отвечая на вопросы Гельмана, многие молодые люди объясняли, что революция требует «свободного от прочных любовных связей, не закрепощенного человека», замечая, что неженатый человек «во всех отношениях, материальных и иных, гораздо более независим, чем женатый».

Многие молодые советские женщины, опрошенные Гельманом, прямо заявляли, что брак им не нужен, так как означает для них лишь «половое порабощение». Что касается холостых мужчин, то они часто объясняли отсутствие супруги материальной необеспеченностью и скитальческой жизнью. Так, один «студент из крестьянской среды» объяснял: «Среди трудящейся молодежи, ведущей полуголодную и беспокойную жизнь, связанную с революционной работой, легко может развиться половое бессилие, так что на получение потомства от нас, активных работников революции, очень мало шансов <…> А ведь многим из нас 30–35 лет, а мы, как это ни ужасно, холосты…»

Другой молодой человек выражался еще конкретнее: «Вчера в Минске, сегодня в Москве, завтра у черта в зубах — где же тут думать о браке?»

Еще один двадцатиоднолетний юноша комментировал отсутствие жены так: «Желал бы жениться по окончании курсов. Но ввиду состояния на государственной опеке и отъезда в армию приходится отложить это на неопределенное время, в течение которого является необходимым искать удовлетворения половых потребностей. Посещаю иногда „Тверскую“ для удовлетворения».

Были и те, кто цинично заявлял: «Не признаю брака, признаю только половое сношение»[11]. Такой подход к личным отношениям в двадцатые годы, хоть и относится далеко не ко всему обществу, безусловно, представляет интерес как совершенно новый для страны, которая еще десять лет назад была куда более консервативной. Раскрепощение нравов оказалось связано именно с приходом к власти большевиков с их идеями обновления мира и построения принципиально нового общества.

Деятели культуры 1920-х отражают новую реальность интимной жизни в книгах, кино, пьесах. Одно из самых показательных произведений на эту тему — рассказ Пантелеймона Романова «Без черемухи» (1926). Его главная героиня, студентка, хочет романтической любви (символом которой становится веточка черемухи), но в итоге поддается грубым, циничным ухаживаниям товарища, который ни на секунду не скрывает, что ему от нее нужен только секс. «Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения», — грустно замечает героиня рассказа.

Публикация «Без черемухи» вызывает бурную полемику. Пресса публикует как письма, осуждающие якобы реакционное изображение автором нравов современной молодежи, так и мнения, соглашающиеся с его тезисом: в Советском Союзе к сексу относятся иногда даже слишком легко, а мужчины подчас просто требуют секса от женщин, считая это своим правом. «Часто парень, приставая к девушке и получая отказ, не примиряется с этим и начинает травлю этой „мещанки“», — писала одна из участниц полемики, комсомолка Лиза Каган, в 1927 году[12].

Впрочем, точка зрения Пантелеймона Романова, согласно которой женщина вынуждена лишь покорно принимать новые порядки и уступать назойливым домогательствам мужчины, в тот момент была далеко не единственная. Так, в пьесе Сергея Третьякова «Хочу ребенка!» (1926) героиня Милда Григнау, напротив, берет инициативу в свои руки: она хочет родить ребенка — не для себя, а для советского государства! С этой целью она находит наиболее подходящего с точки зрения наследственности пролетария и решительно соблазняет его, а новорожденного сына сдает в детский дом.

«Надо восстанавливать убыль войн и революции», — говорит Милда, а Сергей Третьяков, автор «Хочу ребенка!», поясняет: «В центре пьесы стоит советская работница, агроном, реализующая свое сексуальное напряжение в рождении ребенка с учетом требований практической евгеники. Кроме того, строя эту пьесу, я ставил себе задачу — дискредитировать так называемую любовную интригу, обычную для нашего театрального искусства и для литературы». О праве первой постановки спорят главные театральные авангардисты двадцатых — Всеволод Мейерхольд и Игорь Терентьев. Главрепертком дает разрешение постановки Мейерхольду, но только на сцене проектируемого театра ГОСТИМ, который так в итоге и не построят[13]. Премьера при жизни Третьякова и Мейерхольда так и не состоится: в конце 1930-х они оба будут расстреляны.

В реальности, конечно же, далеко не все советские гражданки стремились рожать во имя демографических задач государства. В 1920 году большевики легализовали аборты, в результате чего многие женщины теперь спокойно относились к прекращению нежелательной беременности и не стеснялись говорить об этом, не находя в таком шаге ничего постыдного. Причины идти на аборт в двадцатые, как и всегда, были разными. Одна женщина двадцати трех лет объясняла: «В настоящее время считаю себя неспособной еще быть матерью. Матерью должна быть только та женщина, которая чувствует потребность иметь детей, а у меня таковая потребность не имеется, и я не могла бы поэтому посвятить себя ребенку и воспитывать его <…> Ребенок оторвал бы меня от общественной жизни, вне которой я жить не могу <…> Не желаю родить человека с истрепанной, издерганной нервной системой <…> Невозможно в условиях нашей российской действительности вырастить ребенка таким, каким желает его видеть каждая мать, то есть здоровым, живущим в благоприятных условиях…»

Другая девушка восемнадцати лет категорически заявляла: «Детей никогда иметь не желаю. Это стеснит меня, с одной стороны, с другой — оторвет от общественной работы. Выкидышей у меня не было. Но считаю: если нужно будет, сделаю {абортов} хоть тридцать»[14].

Советская медицинская литература о половом воспитании в первое десятилетие существования СССР еще не настаивала на том, что продолжение рода — единственная цель секса и что женщины обязаны как можно больше рожать. Так, практикующий в Ленинграде в 1927 году доктор Фейгин не без сожаления признавал, что многие советские люди занимались сексом ради удовольствия, а не продолжения рода:

Зачастую цель половой жизни — продолжение рода — не только забывается, но и становится нежелательным <…> Против зачатия и беременности принимаются определенные меры. И если половая жизнь как самоцель, что бы ни говорили моралисты, для человека естественна, то все-таки в силе остается закон: наибольшую осмысленность, наибольшую ценность имеет половая жизнь, сопровождаемая деторождением[15].

Несмотря на все проблемы с сексуальным просвещением, всё же многие граждане СССР относились к «половой жизни» довольно либерально. Это позволило Советскому Союзу на короткий период стать настоящей меккой для иностранцев, ищущих сексуальных свобод, в том числе из США (в то время Америка была куда консервативнее молодого Советского Союза). Вот как описывала новые отношения между советскими людьми Джессика Смит, активистка-волонтерка из США, работавшая в те годы в СССР:

…теперь настоящему революционеру-любовнику незачем пускаться в изысканные ухаживания, он сразу переходит к сути, а девушку, которая противится грубым словам и «лапанью», обвиняют в неспособности преодолеть мещанские предрассудки…[16]

Впрочем, другая американка, Рут Кеннелл, прожившая в СССР с 1923 по 1928 год, считала, что хоть в СССР и существовали практики «свободной любви», в унизительное положение они женщин не ставили: «Главное различие между Москвой и Нью-Йорком я вижу в том, что в Москве женщина вольна дарить свою любовь, а у нас она вынуждена продавать ее».