Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 13

Саша пришёл в синем гусарском мундире с крестом Святого Владимира на шее и звездой на груди. Утром он спросил у Гогеля, можно ли носить с военным мундиром гражданский орден. Владимир-то и без банта, и без мечей, хотя и второй степени.

— Можно, — подтвердил гувернёр, — заслужите и военный.

— Я бы предпочёл, чтобы не было войны, — заметил Саша.

Он волновался, не заметит ли публика, что мундир не от Норденштрема, а от Степана Доронина. Отвлечёт ли орден внимание присутствующих?

— А остальные награды? — поинтересовался Гогель.

У Саши было ещё четыре российских: Андрея Первозванного, Александра Невского, Анны первой степени и Белого Орла, данные при рождении. И два иностранных: Прусский орден Чёрного орла и Гессенский Орден Людвига первой степени. За что эти, Саша понятия не имел.

— Ну, я же не новогодняя ёлка, — возразил он вслух.

«И не Леонид Ильич Брежнев», — подумал он про себя.

— И это все лишь уроки танцев, а не официальный приём, — добавил он.

Танцевать, правда, было решительно не с кем. Тина за границей вместе с семьёй принца Ольденбургского и почему-то Серёжей Шереметьевым. Жуковская — на взрослых балах. Даже Женя Лейхтенбергская с матерью в Париже.

Оставалась супруга хозяина торжества Александра Петровна, старшая сестра Тины. Александре Петровне было едва за двадцать, но она была три года замужем и имела сына Николая.

Второй интересной дамой была, собственно, Тютчева Анна Фёдоровна, которая на правах гувернантки пасла сестрёнку Машу.

Остальные присутствующие особы были откровенными нимфетками младше шестнадцати лет. Иногда симпатичными. Но, о чём с ними разговаривать, Саша не представлял совсем.

Анна Фёдоровна была бы неплохим вариантом для флирта, если бы не радикальная разница в возрасте. Не красавица, но зато и не дура. Единственно что славянофилка. Да, славянофилка — это, конечно, диагноз. Зато простит отдавленные ноги, ибо ребёнок. Да и слухи вряд ли пойдут, всё-таки в матери годится. В общем, «мне нравится, что вы больны не мной».

Поскольку бал был маленький, домашний и вообще для своих, открывал его не полонез, а вальс.

Саша подошёл к Тютчевой поклонился и сказал, как положено по этикету:

— Не откажите мне в удовольствии танцевать с вами.

— Ох! Александр Александрович! — вздохнула Тютчева. — Я же на службе!

Саша покосился на сестру, которая самозабвенно кружилась около ёлки без всяких кавалеров и кажется дополнительной опеки не требовала. К тому же за ней следила помощница Тютчевой мадемуазель Тизенгаузен.

— Мне кажется без вас справятся, — предположил Саша. — А я впервые решился кого-то пригласить и получу отказ? Я прекрасно понимаю, как ужасно танцую и надеюсь на ваше снисхождение.

Тютчева задумалась.

— И как свежий кавалер претендую на некоторые льготы.

Анна Фёдоровна усмехнулась и подала руку.

— Только я тоже не самая лучшая танцовщица.

— Отлично! — улыбнулся Саша. — Не так будет виден контраст.

Саша смутно надеялся, что чему-то научился за полтора года. И уповал на память тела: бывшего хозяина мучили танцами лет этак с пяти.

И повёл Тютчеву в вальсе.

— Не так уж плохо, — заметила она.

— Чувство ритма у меня есть, — похвастался он, — только трудно в него вписываться. А правда, что вальс был запрещен при Павле Петровиче?

— О, да! Его величество упал, танцуя с княжной Лопухиной. И немедленно отдал приказ, чтобы вальс был исключен из танцев, и никто не смел вальсировать.

— Я бы не стал мстить вальсу, — сказал Саша.

— При вашем прадеде много что было запрещено.

— А что ещё?

— Например, надо было говорить и писать «государство» вместо «отечество» и «мещанин» вместо «гражданин».

— Прелесть какая! — восхитился Саша. — В логике прадеду не откажешь! Разумеется, зачем государству граждане, они только отечеству нужны. А государству удобнее мещане, ещё лучше обыватели. Ещё есть слово «население». Это вместо слова «народ».

— Потом запретили слово «клуб». Существовал клуб, который был известен под названием: «Музыкальный клуб», указом его заставили назвать Музыкально-танцевальным собранием.

— О! С иностранными словами боролись? Хорошилище грядёт по гульбищу…

— Иногда их чересчур…

— И не говорите! По-сербски, театр — позориште. И ничего, живут. А по-чешски вообще «дивадло».

— Откуда вы это знаете?

— Я много читаю, Анна Фёдоровна, — улыбнулся Саша. — А идиотские запреты меня бесят. Так что никак не могу одобрить Павла Петровича, хотя он мой прадед. Есть высшая справедливость в том, что те, кто запрещает все подряд, кончают не лучшим образом.

— Вальс он потом разрешил, залюбовавшись танцем той же Лопухиной.

— Как она решилась нарушить царский указ?

— Не она. За княжной тогда ухаживал камергер князь Васильчиков. Как-то на балу она ему призналась, что очень хочет повальсировать. Тогда князь подошёл к оркестру и объявил от имени государя, что велено играть вальс. И они с княжной полетели по зале к изумлению всех. Государь явился как раз во время вальса, нашёл, что они отлично танцуют, и запрет был забыт. Правда, только при дворе. Для Петербуржцев вальс был по-прежнему запрещён.

— Понятно, — усмехнулся Саша. — Это только в богомерзкой Франции закон один для всех. А мы в богоспасаемом отечестве, точнее государстве. И не граждане.

— Между прочим, картина Федотова «Свежий кавалер» тоже была запрещена.

— Николай Павлович запретил?

— Да.

— Ну, вот. Опять мне приходится краснеть за моих предков. И с чего запретил? Дискредитация армии?

— Там орден гражданский.

— Да, Станислав, кажется. Орден на халате, драные сапоги руках у кухарки, кот, гитара, бутылка из-под шампанского и вчерашний собутыльник под столом. Что-то до боли знакомое. Давайте-ка угадаю… Дискредитация ордена?

— Непочтительное изображение, — уточнила Тютчева.

— Запреты, думаю, сродни алкоголизму. Запретит что-нибудь человек и чувствует своё величие. И так ему так сладко от этого, что он рвётся ещё что-нибудь запретить. Тем более, что дедушка был трезвенник. Видимо, радости в жизни не хватало.

Вдруг Тютчева помрачнела, рука её дрогнула на его плече, и она чуть не споткнулась.

Но Саша удержал её.

— Что с вами, Анна Фёдоровна? Совершенно невозможно быть худшим танцором, чем я!

— Александр Александрович, вы описали картину Федотова.

— Да, я её хорошо помню. И что?

— Вы не можете её помнить. Её сняли с выставки, когда вы были совсем ребёнком. А потом продали в частную коллекцию, и она больше не выставлялась.

— Ну, я же ясновидящий, Анна Фёдоровна. Вы ещё не привыкли?

— К этому невозможно привыкнуть. С вами то легко, весело и спокойно, а то вдруг словно бездна разверзается!

— Простите, если напугал.

Тем временем вальс кончился. Объявили польку.

— О, Боже! — воскликнул Саша. — Прыгать, как заяц.

— Не так уж много подскоков в современной польке, — утешила Тютчева, — больше глиссе.

Что глиссе — это скользящий шаг, Саша помнил из уроков с мсье Пуаре.

— Спасайте, Анна Фёдоровна! — взмолился Саша. — Я обязательно скакну не в тот момент, не на ту высоту и не так. Упаду, как Павел Петрович, обижусь, нажалуюсь папа́, попрошу запретить польку, а он так удивится, что я хочу что-то запретить, а не разрешить, что тут же послушается.

И подал Тютчевой руку.

Она озабоченно посмотрела в сторону помощницы и Маши, нашедшей себе кавалера по возрасту и, кажется, вовсе не намеренной пропускать польку, вздохнула и приглашение приняла.

Полька была плоха тем, что не очень-то и поговоришь между прыжками и скольжениями. Но Тютчевой как-то удавалось.

— Смотрите, сколько хорошеньких девочек, — проговорила Анна Фёдоровна, — пригласите их, Александр Александрович. Только не больше трёх танцев одной.

— Ну, кто со мной пойдёт? — поинтересовался Саша. — Я же танцую, как медведь.