Муля, не нервируй… Книга 2 (СИ) - Фонд А. - Страница 3

Она внезапно заплакала. Тихо. Отчаянно. Слёзы просачивались сквозь её руки, в которых она спрятала лицо, и падали на стол.

— Фаина Георгиевна! — я дал ей пару мгновений выплакаться и протянул носовой платок (чистый, ведь Дуся тщательно и сурово следит за этим). — Послушайте меня…

Она несколько долгих мгновений всхлипывала, сморкалась, потом подняла заплаканные глаза на меня и сказала:

— Давай, ври, Муля. Ты умеешь красиво говорить. А я послушаю.

По её тону было видно, что она не верит мне ни капельки.

Но я сказал:

— Я не буду вам врать, Фаина Георгиевна. И утешать тоже не буду. Скажу так: вы, Фаина Георгиевна, сами во всём виноваты!

Если бы на Красной площади сейчас произошло извержение вулкана или цунами, и то, Злая Фуфа не была бы столь ошарашена, как после моих слов.

— Ты сейчас хоть сам понял, что сказал? — рыкнула Фаина Георгиевна и недовольно шмыгнула носом.

— Вы сомневаетесь, отдаю ли я отчёт своим словам? — вопросом на вопрос ответил я.

Загнанная в угол Фаина Георгиевна недовольно поморщилась и вызывающе заявила едким тоном:

— Да, представь себе, я сомневаюсь!

— Тогда аргументируйте, — ни капельки не обидевшись сказал я (да, психотерапия всегда проходит непросто, через жёсткое отрицание. А в таких случаях, как с Фаиной Георгиевной, так вообще).

— Как я могу быть виновата, что режиссёры против меня сговорились⁈ — выпалила она и с вызовом уставилась на меня.

— Два фактора, — спокойно ответил я и показал два пальца буквой V.

— Какие? — успокаиваясь, буркнула Фаина Георгиевна, посмотрела на мои пальцы и хмуро добавила, — так ты меня в гроб загонишь раньше времени, Муля. И потомки будут называть тебя Муля Дантес. Или Муля Сальери. Тебе как больше нравится?

— Тогда уж пусть будет Муля Лучезарный или даже Муля Озаряющий Надеждой, — лучезарной улыбнулся я и, дождавшись, когда Фаина Георгиевна расхохоталась, что означало, что угрозы больше нет, продолжил терапию, — во-первых, Фаина Георгиевна, вы слишком, даже чересчур, талантливы. Сами же рассказывали, как после вашего выступления публика вставала и уходила из театра. А какому режиссёру это понравится? А другим артистам?

Фаина Георгиевна проказливо хихикнула, похвала ей явно польстила, но я совсем не для этого её похвалил, поэтому опять продолжил:

— А, во-вторых, со всеми режиссёрами, давайте будем честными хоть сами с собой, вы по сто раз перегрызлись, — увидев, что у неё возмущенно дёрнулся подбородок, едко сказал. — Что, разве не так?

Фаина Георгиевна собиралась ответить мне что-то явно нелицеприятное, но после моих слов умолкла, крепко сжала губы, и вздохнула.

— Как думаете, если на сцене произошел конфуз, публика ушла, мол, кроме Раневской здесь и смотреть нечего, то как при этом будет чувствовать себя режиссёр? Он же готовил спектакль, старался. А теперь его завтра вызовут «наверх» и ему придётся как-то это всё объяснять.

Раневская молчала и только сердито сопела.

— А после того, как ему «намылят» там шею и поставят условие, мол, ещё хоть раз такой провал и будешь работать не режиссёром в театре, а дворником, интересно, что он будет о вас думать? С благодарностью вспоминать вашу роль и восхищаться талантом Раневской? Благодарить бога, что у него играла такая великая актриса? Или что?

Раневская не удержалась и опять проказливо хихикнула.

Ну слава богу, кажется, лёд тронулся. И я продолжил закреплять успех:

— Ну, даже тут ладно, предположим, что у этого режиссёра интеллект на уровне дождевого червя, нет чувства самосохранения и он рождён с единственной целью — чтобы восхищаться только вами при любых обстоятельствах. Это я рисую, так сказать гипотетическую ситуацию. Так вот, представьте, как такой вот восхищающийся вами режиссёр возвращается обратно с «намыленной» «сверху» шей. И настроение у него соответствующее. И что он в первую очередь сделает с теми артистами, чья игра не смогла удержать зрителей? Кого он винить будет?

Раневская вздохнула и согласно кивнула моим словам. Ну слава богам, кажется, до неё начинает доходить весь драматизм ситуации.

— И что будут делать те актёры, во время игры которых зрители встали и ушли?

— Ясное дело, они настроят режиссёра против меня, — развела руками Фаина Георгиевна, осеклась и изумлённо посмотрела на меня.

— Именно так, — кивнул я и продолжил, — И их винить нечего. Потому что у них тоже остаются только два варианта. Признать, что они никакие не актёры, что они случайно затесавшиеся в театр бездарности. Или обвинить во всём Раневскую, мол, такая-сякая, это она во всём виновата.

— Если не умеют играть — зачем лезут в театр? — буркнула Злая Фуфа. — Некоторые вообще играют как болонка в климаксе!

— Возможно, но если в театре останется только одна Раневская, то что это будет за театр? — насмешливо изогнул бровь я.

Фаина Георгиевна не сочла нужным ответить. А я продолжил:

— И тут получается двойная ситуация. Вот смотрите: первый вариант, это когда режиссёр восхищается вами, невзирая ни на что, а актёры коллективно бунтуют и настраивают его против вас или ставят вопрос ребром: все они или одна Раневская? И ему надо выбрать. А второй вариант, когда режиссёр, разъярён взбучкой сверху. И вполне осознаёт своё ничтожество, которое вы ему так наглядно продемонстрировали. Да ещё вдобавок его науськивают актёры, которым тоже нужно как-то оправдаться, почему зрители вашу роль смотрят, и с их игры — уходят. Что они вместе будут делать? Пригласят вас с распростёртыми объятиями на главную роль, да? Получается, первый вариант — плохой для вас. А вот второй — ещё хуже, правильно я понимаю?

Раневская тихо и печально вздохнула.

А я безжалостно продолжил анализ:

— Но вам же и этого мало, да, Фаина Георгиевна? Даже если вдруг какой-то режиссёр ставит искусство выше своих личных обид и самолюбия, и всё-таки, наплевав на всё вышесказанное, таки приглашает вас на роль в спектакле, вы что делаете, а, Фаина Георгиевна?

— А что я такого делаю? — изобразила невинное лицо Раневская.

— Ой, Фаина Георгиевна, — укоризненно покачал головой я, — давайте вы хоть передо мной не будете изображать святую невинность! Как вы называете режиссёра Завадского?

— Маразматиком-затейником, — хихикнула она, — иногда уценённым Мейерхольдом называю, а когда сильно допечёт, то чаще всего — перпетуум-кобеле.

Она посмотрела на меня с вызовом, мол, а что мне кто сделает?

— То есть он после всего этого всё равно берёт вас на роль, а вы его так называете, да?

— Он Ирину бросил, — надулась Злая Фуфа.

— А Ирина его так тоже называет? Почему она не ушла работать в другой театр? У неё больше нет мужчин, да?

Раневская тяжко вздохнула.

— Правильно вздыхаете, Фаина Георгиевна, они оба давно живут каждый своей жизнью, только вы всё ещё лелеете какие-то былые обиды.

— Тебе хорошо говорить, Муля… — вскинулась Фаина Георгиевна, но я жёстко перебил:

— Ну да, ну да, ведь это не у меня мать ушла к другому мужчине, бросив нас с отцом. Который, как потом оказалось, и не отец мне вовсе… Куда же мне, глупенькому, понимать все эти высокие отношения и душевные тонкости!

— Не дуйся, Муля, — примирительно сказала Фаина Георгиевна, — я в память о Павле Леонтьевне простить Завадского не могу.

— А вы точно уверены, что Павла Леонтьевна хотела бы, чтобы вы ругались с её бывшим зятем? Да ещё и прилюдно в театре, постоянно поднимая этот вопрос на потеху другим артистам? Ей приятно бы это было? А Ирине? Только-только она отпускает эту ситуацию, и тут хоба! Тотчас же есть кому напомнить! Так может быть хватит уже мученицу изображать? Все и так верят, что вы великая актриса!

Фаина Георгиевна молчала. Ну, и правильно, что тут ещё говорить?

— А других режиссёров как вы называете, а?

Фаина Георгиевна продолжала молчать и даже отвернулась.

— Ага. Теперь говорить не хотите, — покачал головой я, — потому что нечего хорошего сказать. Вся Москва смеётся над ними, над теми режиссёрами, у которых хватило храбрости позвать вас на роль. Вы как Эйзенштейну ответили? Что за анекдот по стране теперь ходит? Напомнить?