Муля, не нервируй… Книга 2 (СИ) - Фонд А. - Страница 21

У меня от неожиданности чуть чашка с чаем из рук не выпала.

Но что тут делать — отложил Дантеса и пошел открывать.

Я ожидал увидеть кого угодно, но, к моему несказанному удивлению, на пороге стоял… Павел Григорьевич Адияков.

— Здравствуй сын, — сказал он, почти не проявляя эмоций.

— Здравствуй, отец, — в тон ему ответил я, — проходи, пожалуйста.

Я посторонился и Адияков вошел. Он осмотрел комнату и констатировал:

— Бедненько, но чистенько. Тебе бы сюда ещё ковёр повесить и нормально будет. Я, кстати, могу достать ковёр.

У меня чуть нервный припадок не случился:

— Спасибо. Не надо, — покачал головой я, сдерживая смех, — я уж как-нибудь сам. Ты есть хочешь? У меня расстегаи с рыбой есть, Дуся готовила.

— Нет, я не голоден, — покачал головой Адияков, — хот от чашки чая не отказался бы.

Чай, так чай. Я раскочегарил примус и поставил кипятиться воду.

На стол я таки выставил Дусины расстегаи, поставил тарелку с порезанным сальтисоном и сыр.

— Сын, ты зачем мать расстраиваешь? — без лишних реверансов начал Адияков.

— Уже наябедничала? — вздохнул я, — это о свадьбе отчима?

— Да, — кивнул Адияков и добавил со печальным вздохом, — нельзя обижать мать. Она тебе мать, она вырастила тебя… сама…

— Модест Фёдорович тоже вырастил меня, — уточнил я. — Так, что не сама. Кроме того, там ещё Дуся была, дед с бабкой… (хотел прибавить «и другие персонажи», но подумал, что он меня не поймёт, и не стал).

Адияков дёрнулся, словно от пощёчины. Уточнение ему явно не понравилось.

— Не надо тебе больше туда ходить, — угрюмо повторил он, — у тебя есть семья.

«Ну началось», — подумал я, а вслух сказал:

— Так вышло, отец, что у меня большая семья: мама, ты, Модест Фёдорович, Дуся. Теперь ещё и Маша будет.

— Твоя семья — мама и я, — упрямо набычился Адияков.

В таком духе мы проговорили ещё минут двадцать. Каждый стоял на своём. Наконец он встал и ушёл. Нетронутая чашка чаю так и осталась стоять на столе.

А я вышел на кухню и схватил сигарету из пачки, которую оставил мне тогда Модест Фёдорович. Чёрт, последняя. Значит, судьба это. Докурю её, раз последняя, и бросаю курить вообще. Всё. Точка!

Приняв такое мудрое решение, я подкурил от конфорки.

Настроение после визита Мулиного биологического отца испортилось капитально. И вот сам не пойму почему. Вроде и человек он неплохой, и Муле добра хочет, ведь это сразу видно. А вот не лежит у меня душа к нему, и всё.

Сам не знаю, почему. Если уж на то пошло, то тот же Модест Фёдорович, он Муле вообще никто, отчим, который его воспитал. То есть для этого тела, Павел Григорьевич — биологический отец, а Модест Фёдорович — никто. Мне должно быть плевать на отчима. Но получается ровно наоборот. Вот такая вот засада.

И вот почему я к нему так предвзято настроен? Потому что он торгаш? Да нет, вроде. Я из двадцать первого века, и в наше время умение продавать — один из самых ценных навыков в быстро меняющемся постиндустриальном мире. Как раз к таким людям у нас всегда относились с уважением и ноткой зависти.

Да и сам я, по сути, коуч, то есть наставник, который продаёт определённые навыки людям. По-другому, платный учитель, репетитор, если хотите. Но там есть свои нюансы, конечно же.

К сожалению, в моём мире эта профессия приобрела много негативных черт, в основном, из-за недобросовестных коучей. Хотя также можно сказать и о любой другой профессии. И вот интересно, почему недобросовестные врачи или космонавты не проецируют негативное отношение на своих коллег, а вот недобросовестные коучи — да. Возможно, потому, что людям кажется, что они гребут деньги лопатой прямо из воздуха?

От размышлений меня отвлёк Печкин, который вышел на кухню с трёхлитровой стеклянной банкой.

Он подошел к крану и принялся набирать воду.

— Опять ты куришь, Муля, — покачал головой он.

— Последняя, — буркнул я, — надо перестать злиться.

— Это из-за гостя твоего? — проницательно спросил Печкин, — кто он тебе? Сослуживец?

— Отец, — признался я

— Так, погоди-ка, Муля, — почесал косматую голову Печкин и даже о банке с водой позабыл. — Запутался я уже. У тебя же отец другой был. Который недавно с девицей приходил, и жениться на ней хочет в один день с нами…?

— Ну да, — кивнул я.

— И как же это? И то отец, и это отец?

— Тот отчим, он меня воспитал и вырастил. А этот — родной.

— Эвона как, — крякнул Печкин, спохватился и выключил воду, а то уже давно перелилось из банки. — А чего вы ругались с ним, раз родной? Нельзя с отцом ругаться, особенно если родной.

— Да не ругались мы, — затянулся сигаретой я, — просто он громко разговаривает, и я с ним тоже.

— Бывает, — согласился Печкин.

— Да он хочет, чтобы я на свадьбу не ходил, — признался я, — и хочет, чтобы я с отчимом больше не общался. Ну а как я могу не общаться с ним, если он меня вырастил и вообще — человек хороший?

— А этот чего он так?

— Да мать его науськала, — и я кратко рассказал историю Наденькиных похождений. — И теперь, когда отчим решил на аспирантке своей жениться, мать начала интриги все эти проворачивать. Поставила вопрос ребром, чтобы я на свадьбу к ним не ходил в субботу. И отца уговаривать прислала.

— Ну, так-то оно правильно, — степенно кивнул Печкин, — ты же к нам на свадьбу приглашен. Но, с другой стороны, раз он воспитал тебя и был за отца, то негоже вот так взять и не пойти. Не по-человечески это будет.

— И вот что мне делать? — я затянулся так, что от сигареты осталось совсем чуть-чуть, почти окурок.

— Думаю, ты должен делать, что следует, — сказал Печкин, — бабы, они завсегда воду мутят, втемяшит что-то себе в голову и давай колотить. А мы на то и мужики, чтобы отличать бабские капризы от деловых предложений.

— Так что бы вы сделали на моём месте?

— На свадьбу я бы пошел, — кивнул Печкин и добавил, — но на нашу ты приходи тоже.

— А с отцом что делать? Он же обиделся. И мать.

— А ты на свадьбу сходи, а потом пути примирения искать будешь, — хитро улыбнулся Печкин, — а ещё я тебе так, Муля, скажу…

Но договорить ему не дали, в кухню вбежал ошалелый Жасминов и сказал:

— Беда, братцы! Кажется, я Гришку убил!

— Твою ж мать! — воскликнул Печкин.

А я торопливо затушил окурок и бросился в комнату Пантелеймоновых.

На полу, прямо возле стола, раскинув руки, словно маленький, заросший щетиной лебедь, неподвижно лежал Гришка и не подавал признаков жизни. Я нагнулся и потрогал жилку на шее — она не билась.

— Вроде не дышит, — неуверенно произнёс я в звенящей от напряжения тишине, — но, наверное, нужно ещё зеркальцем дыхание попробовать. А что именно произошло?

— Я не хотел! — истерически вскричал Жасминов, брызгая слюной, но по его виду сразу было видно, что он хотел, ещё как хотел. Может быть, и не насмерть хотел, но пришибить Гришку уж точно.

Я опять нагнулся над трупом.

— Не трожь! — сварливо крикнул Печкин из коридора. — Сейчас Варвара Карповна придёт, и сама всё посмотрит!

Я не знаю, что такого может рассмотреть Ложкина в трупе, если он труп, но раз Печкин сказал, значит, подождём. В таких случаях всегда, чем больше народа задействовано, тем лучше (хотя всё равно не пойму, откуда у старушки такая тяга к рассматриванию трупов?).

— Ты его чем стукнул-то? — спросил я Жасминова: нужно было разобраться в ситуации, хотя бы в общих чертах (не знаю зачем оно мне надо, но во всех детективах положено было поступать именно так).

— Он ругался со мной, обзывал! — горестно простонал преступный Жасминов, схватившись за голову. — Начал меня обзывать. Я вспылил и толкнул его. Он не удержался, упал и ударился головой об угол стола. И умер… Поверьте, я не хотел! Ну, зачем мне убивать его⁈

И хотя я легко мог привести как минимум двадцать пять причин, зачем Жасминову убивать Гришку, но всё-таки я не сомневался, что он особо и не хотел. Идти в тюрьму на длительный срок, я точно не помню, пятнадцать или двадцать пять лет, особенно когда ты успешный артист — более, чем глупо, даже для Жасминова.