Муля, не нервируй… Книга 2 (СИ) - Фонд А. - Страница 13

— Мыльно-рыльные… — прыснула от смеха Машенька.

— Да, кстати, спасибо, что напомнили, их я тоже возьму.

И я не мешкая полез в ящик шкафа за бритвенными принадлежностями.

— Там вон стоит примус, — я показал, где именно, — смело пользуйтесь. Так-то посуды у меня не особо. Казана для плова нету. Но кастрюлька для кофе вон там стоит.

Я ещё показал где и что. Достал стопку чистого постельного белья:

— Бельё себе сами уж поменяете, ладно?

— Конечно, конечно, Муля, не беспокойтесь, — торопливо кивнула девушка.

— Так, вроде ничего не забыл? — я окинул взглядом комнату. — Постельное выдал, примус показал где, посуду показал. Продукты тоже показал. А что ещё?

— Да не хлопочите, Муля, я разберусь, — успокоила меня Маша, — тем более мне особо ничего не надо. Переночевать и всё.

— Ну, тогда я спокоен, — кивнул я.

— Муля, — нерешительно и смущённо сказала вдруг девушка, — а можно вас спросить?

— Конечно, Маша, — кивнул я.

— Только это такой вопрос… — она замялась.

— Смелее, — подбодрил её я, — всё, что знаю, скажу. И что не знаю… тоже скажу…

Но моя шутка не вызвала даже улыбку.

— Как вы думаете, Муля, как Модест Фёдорович отреагирует на всё это? — она подняла на меня огромные перепуганные глаза, и я понял, что до этого она изо всех сил храбрилась и изображала из себя неустрашимую Машу. А на самом деле она перепуганная.

— Нормально он отреагирует, — попытался успокоить её я, — взрослый человек, всё понимает. Тем более это из-за его вражды с Поповым. Если бы не он, то никому и дела не было бы, кто там кому глазки стоит…

— Он меня теперь отчислит из аспирантуры-ы-ы-ы… и будет думать, что я ради диссертации-и-и-и… — она вдруг разрыдалась.

— Тише, Машенька, успокойтесь, — попытался успокоить её я, — ничего ужасного не будет. Всё разрулим.

— Ыыыыы… — рыдала Машенька.

Я обнял её за плечи, и она ещё сильнее зарыдала у меня на груди.

— Тише. Тише. Всё хорошо, — успокаивающе бормотал я, гладя её по голове.

И в этот момент дверь в комнату резко открылась со словами:

— Муля, я только что узнал…

Я обернулся — на меня огромными глазами смотрел… Модест Фёдорович.

Сцена, которая за этим последовала, дала бы фору пресловутой финальной сцене из «Ревизора»: «… вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»… Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается!'.

Не знаю, как долго эти полторы минуты тянулись у них, а у нас данная сцена заняла несколько бесконечных, словно существование самой Вселенной, секунд. Которых вполне хватило бы, чтобы красиво поседеть. Однако мне даже этих секунд оказалось достаточным, чтобы сориентироваться. И пока Модест Фёдорович ещё только-только начал багроветь и приоткрывать в негодовании рот, а Машенька приготовилась не то упасть в обморок, не то совершить по примеру храбрых сынов страны Восходящего солнца сеппуку, я сказал уверенным и оживлённым тоном:

— Отец! Как хорошо, что ты приехал! Тут такое случилось, ты не представляешь! — с этими словами я сунул полуобморочную всхлипывающую Машу отцу и спросил, — у тебя закурить есть?

Модест Фёдорович автоматически кивнул, машинально принимая Машу в объятия.

— Угости, а то нервы совсем ни к чёрту!

Получив в своё распоряжение целую пачку, я сказал:

— Пойду покурю пока, — и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

За дверью послышались голоса. А я, удовлетворённо улыбаясь, отправился на кухню.

И наткнулся там на Фаину Георгиевну, которая курила, по обыкновению в форточку.

— А что это ты вдруг сигаретами разжился? — ворчливо спросила она, — уже у соседей не стреляешь… Получку выдали, что ли?

Всё это она произнесла крайне язвительным тоном. Явно не может мне простить предложение играть Лешего и скоморохов во второсортных постановках.

С одной стороны, я её вполне понимаю. Заслуженная артистка, любовь миллионов зрителей и тут на тебе! Да над ней завтра половина московской театральной тусовки ухахатываться будет. Но, с другой стороны, ей нужно проявить смирение, унять гордыню. Ну я не знаю, как это по-другому называется. В общем, снять корону хоть на немножко и обуздать свою «звёздную болезнь». И к этому, на мой взгляд, можно прийти только вот таким путём, через самоотречение.

Поэтому я ответил тоже не менее язвительным тоном:

— Гуманитарная помощь от афиканских собратьев.

Злая Фуфа хотела что-то сказать, но от моих слов умолкла и только молча курила, зыркая на меня.

На кухню вошла Белла и сказала:

— Всё шушукаетесь?

Не дождавшись ответа, спросила:

— А что за мачеха у тебя такая молодая, Муля? Вы же ровесники?

— Это она так хорошо сохранилась, — ответил я, задумчиво выпуская струю дыма в форточку, — а так-то ей за сильно пятьдесят.

— Да что ты втюхиваешь, Муля⁈ — возмущенно сказала Белла, прикуривая от конфорки, — ей лет двадцать-двадцать пять, не больше!

— Если женщина решила сохранить молодость, она её сохранит, невзирая ни на что, — поучительно сказал я и затушил окурок.

Так как возвращаться в комнату было неудобно, пришлось подкуривать вторую сигарету.

— Что-то ты много стал курить, Муля, — обличающе сказала Фаина Георгиевна и тоже подкурила вторую сигарету.

Я от комментария воздержался, а Белла сказала:

— Сегодня Софрон так кричал на Музу.

Я нахмурился, а Фаина Георгиевна насмешливо и красноречиво посмотрела на меня.

Я предпочёл взгляд не заметить, поэтому она не выдержала и едко сказала:

— Видишь, какой ты молодец, Муля!

— Нужно время, — буркнул я.

— Ну-ну, — ответила мне она многозначительным тоном с подтекстом.

Мы ещё немного поболтали на отвлечённые темы. Разговор, в основном, крутился вокруг свадьбы Ложкиной и Печкина, и вероятности примирения Пантелеймоновых. Затем дамы разошлись по комнатам. А я остался сиротливо стоять на кухне, крутя в руках злополучную пачку. Возвращаться в комнату было неудобно. Но и торчать всю ночь на кухне тоже не улыбалось.

Мои сомнения разрешил приход Модеста Фёдоровича.

Он вошел на кухню и сказал усталым голосом:

— Муля, дай сигарету.

Губы его при этом были припухшими и общий вид он имел лихой и немножко безумный.

Я сделал вид, что не заметил и протянул ему пачку.

— Спасибо! — поблагодарил он и машинально вернул пачку мне, — с ума сойти!

Я философски пожал плечами, чуть подумал и прикурил очередную сигарету. Эта уже третья. Понимаю, что не надо бы, но разговор, очевидно, сейчас предстоит серьёзный.

Модест Фёдорович и себе прикурил от конфорки, по моему примеру, и сказал, выпуская дым:

— Спасибо, сын!

Ну супер. Значит, всё образовалось. И я ответил:

— Как там Маша?

— Немного успокоилась, — вздохнул Мулин отчим.

— В общагу ей нельзя, — ответил я, — там эта Ломакина её изведёт. Да и вообще… все любопытствуют. Она девушка молодая, ей тяжело всё это…

— Мы сейчас уйдём, — Модест Фёдорович крепко затянулся.

— Куда? — удивился я, — Зачем? Она вполне может пожить у меня в коммуналке, сколько надо. И, кстати, что ты намерен делать дальше?

Модест Фёдорович как раз затягивался опять. При моих словах он вспыхнул и закашлялся. Откашлявшись, он тихо сказал:

— Мы решили пожениться. Понимаешь, в этом случае нет другого выхода.

Я понимал. Но комментировать не стал. Просто произнёс с серьёзным видом:

— Конечно, конечно.

Модест Фёдорович недоверчиво посмотрел на меня, но я сохранял на лице маску невозмутимости, и он успокоился, так как продолжил:

— Сейчас мы уйдём, — увидев скепсис у меня на лице, он торопливо сказал, — нет, ты не подумай, я её у себя поселять до свадьбы не буду. А то узнает Попов и опять начнётся. Я сейчас отведу её к Зинаиде Валерьяновне. Она одна занимает четырёхкомнатную квартиру. Уж где-то уголок для Маши она у себя точно найдёт.