Feel Good. Книга для хорошего самочувствия - Гунциг Томас - Страница 43

Садясь в машину, Том еще раз проверил сообщения. Пришла эсэмэска от матери («Милый, я знаю, что ты очень занят, но мой компьютер совершенно завис, на помощь!»), но опять ничего от Алисы. Его сообщение по-прежнему было «доставлено, но не прочитано». Он встревожился, это уже ненормально! А если что-то случилось? Если расследование похищения Агаты тайно велось специально подготовленными агентами? Если Алису уже арестовали и она в камере? Сыщики наверняка доберутся и до него! Найдут его сообщения! Его обвинят в пособничестве! Будут допрашивать! Его охватила уверенность, что уже сегодня он будет ночевать в тюрьме. Он решил проявить солидарность, признаться в соучастии, разделить вину, Алису наверняка впечатлит его самопожертвование, и он представил, как лет через десять, когда оба выйдут на волю, постаревшие, но закаленные тюремной жизнью, они встретятся и вместе уедут жить на скромную ферму в Пиренеях, где, вдохновленные влажным покоем гор, напишут в четыре руки книгу-свидетельство о жизненном пути «проклятых любовников». Эта романтическая перспектива даже вышибла у него слезу. Неожиданно окрыленный, он позвонил Алисе. Телефон отозвался долгими гудками и переключился на автоответчик: «Здравствуй, это Том, я немного беспокоюсь. У тебя все в порядке?» Он повесил трубку, подождал немного в надежде, что она перезвонит, но звонка не было.

Он позвонил матери и сказал ей, что едет.

Мать Тома была последним человеком, еще верившим в его талант. Издатель публиковал его из лояльности, может быть, по привычке, больше не ожидая какого-либо успеха, Полина перестала в него верить через несколько лет брака, дочь не верила никогда, журналисты, еще получавшие экземпляры его книг через пресс-службы, продавали их букинистам, не открывая, а когда он выпускал новый роман, книжные магазины заказывали один-два экземпляра (если заказывали) и ставили их во второй ряд, за другими книгами, более престижными, более «в духе времени», более продажными, более интересными, одним словом — лучшими. Даже он, Том, больше в себя не верил. Это просто стало привычкой: он всегда писал и продолжал писать, вне зависимости от таланта и успеха.

Но когда он бывал у матери, все, о чем мечталось когда-то, накатывало вновь. Ему достаточно было переступить порог ее старой квартирки, пропахшей кошками, стиральным порошком и овощным супом, чтобы вдруг, хоть на короткое время, почувствовать себя величайшим писателем на свете. Он был тем, кто «оставил творческое наследие», он был Стивенсоном, Достоевским, Борхесом, Гарсия Маркесом, он был сам себе «Плеядой»[33]. А что он не богат и не признан широкой публикой — это ничего не значило. Наоборот, это было лишним доказательством его гения, нет, единственным истинным доказательством. Слава всегда подозрительна, Кафка и Мелвилл умерли в безвестности (тут мать всегда вспоминала «негодяя Поля Морана[34]», которого сегодня никто больше не читает, зато как он был знаменит во Франции Виши, сам маршал Петен пожаловал ему престижный пост посла в Бухаресте и зарплату министра).

Мать кое-как перебивалась на до смешного маленькую пенсию, но ела она немного, никуда не ходила, не путешествовала, сама штопала одежду и включала отопление, только когда ей грозила смерть от холода. После кончины второго мужа (от скоротечного рака прямой кишки) она жила одна, читала давно покойных авторов, наблюдала через окно, как сменяются времена года в парке напротив ее дома, и просматривала онлайн-каталоги престижных аукционов («Сотбис» и «Кристис», ничего больше), что погружало ее в отрадную мечтательность. В тесной квартирке, перегруженной великоватой для нее мебелью (огромный стол, диван размером с катер), сохранившейся с тех времен, когда Петерманы жили в своем доме, красовалась справа от входной двери витрина, которая, как мавзолей во славу экзотического божества, превозносила гений Тома: все издания всех его книг (включая редкие переводы), все журналы, в которых были опубликованы его тексты, все рецензии, все фотографии, даже неудачные, скачанные из Интернета (на них он сидел на стендах книжных салонов или с микрофоном в руке зачитывал отрывок публике культурного центра).

Бывая у матери, Том с удовольствием возвращался в прошлое, предаваясь иллюзии, которую читал в ее глазах. Он вспоминал свои детские надежды, уверенность, что станет признанным писателем, богатым и знаменитым, и в доме матери ненадолго верил, что добился своего. Поверив в это, он мгновенно преображался: говорил тверже, голосом нейрохирурга, ставящего диагноз, держался прямее и ходил с уверенностью президента в момент открытия судоверфи.

Он уладил проблему матери (просто перезагрузил компьютер, но мать смотрела на него с восхищением), потом они сели пить чай, и ему, как обычно, пришлось рассказывать, над чем он сейчас работает.

— Я должен сдать этот роман через несколько месяцев. А еще я начал совместный проект с одним человеком, но идет не так хорошо, как хотелось бы, — говорил Том.

В окно он смотрел на мир, живущий своей обычной жизнью в полном равнодушии к его писательской судьбе. В машинах ехали люди, которые его не знали, автобусы были набиты людьми, которые его не знали, самолет в небе нес на борту триста восемьдесят пассажиров, которые его не знали, пешеходы переходили улицу, не зная его, не зная ни одной из его книг, понятия не имея, что есть в этом городе человек, который провел почти тридцать лет жизни на стуле за компьютером, сочиняя истории, и хотел, чтобы они были интересными, но, судя по всему, ничего подобного не получилось.

— Я думаю, пора кончать, — сказал он матери.

Сказал и сам удивился. Как будто мимолетная мысль помимо его воли облеклась в слова. Мать тоже смотрела на него удивленно.

— Кончать? Что кончать?

Том вдруг понял, что сказанное, наверно, крутилось у него в голове уже давно.

— Кончать писать. Боюсь, с меня довольно. Боюсь, я не создан для этого. Боюсь, я пишу плохо. Если бы я писал хорошо, действительно хорошо, давно бы что-нибудь произошло.

— Это ничего не значит! Кафка продавал не больше восьмисот экземпляров, мало того, он почти никогда не мог закончить свои книги, и…

Том перебил мать:

— Мама! Я не Кафка! Я всего лишь твой сын. У меня нет больше денег, и мне обрыдло писать. Обрыдло верить, что я способен писать, обрыдло сидеть за компьютером и выжимать из себя истории, притянутые за уши, к тому же плохо написанные! Я только что несколько дней пытался написать сцену, где люди ходят в кромешной тьме с фонариками, и получается фигня! Фигня. Я перечитал, все равно что ребенок пытался бы написать рецепт торта! Черт, я не горжусь ни одной из моих книг, у меня нет ни таланта, ни ума, чтобы писать книги. Психологи оказались правы: я неспособный, я всегда думал, что «вспомогательная школа» была ошибкой, но никакой ошибки нет, я всегда никуда не годился! И это совсем не страшно, в мире полно никуда не годных людей, и они прекрасно живут. Все эти годы я никуда не годился, но у меня были амбиции, я никуда не годился и лгал себе. Я уверен, что, признай я раньше, что никуда не гожусь, был бы куда счастливее!

Мать отпила глоток чая. Она задумалась, будто поняла что-то важное, и посмотрела на него с широкой улыбкой.

— Я думаю, у тебя депрессия. Это нормально. Все великие писатели были подвержены депрессиям — Вирджиния Вулф, Теннесси Уильямс… Советую тебе почитать Уильяма Стайрона, «Зримую тьму», он пишет что-то вроде: «Один из самых распространенных симптомов — когда чувствуешь ненависть к себе или, во всяком случае, слабеет самолюбие».

Том не стал спорить. Это было бесполезно. Мать никогда не поймет, но сам он наконец понял.

Выйдя от матери, он снова проверил телефон: «Доставлено, но не прочитано». Еще раз попытался дозвониться, однако Алиса не ответила. Он сел в машину, глубоко вдохнул и медленно выдохнул, как делают, просыпаясь, монахи Шаолиня. Что-то изменилось: признание своей негодности наполнило его блаженством с нотками ностальгии. Он подумал, что такое ощущение, наверно, испытывают, умирая от холода.