Змея - Дагерман Стиг - Страница 6

И тут на лесенку внутри нее вылез какой-то чертенок, и она ответила очень дерзко, так дерзко, что слова прозвучали убедительнее некуда: от этого сержанта, как его там, Буман, кажется, утром подарил.

И он ей верит и тут же мрачнеет и пихает сумку ей в руки: ох уж этот засранец, говорит он, и ей становится немножко стыдно, совсем чуть-чуть, но уже поздно. Они идут к двери, он обнимает ее за плечи, но, выйдя на улицу, Ирен замечает, что осталась одна. Билл остался стоять в дверях, она удивленно оборачивается, он отдает ей честь, вытягивает губы трубочкой и говорит: короче, к семи будем, ты уж там подсуетись.

Разворачивается и уходит, а она идет к вокзалу, совсем одна, прогулка получается грустная. На самых подходах к вокзалу она слышит визгливые старушечьи голоса, доносящиеся из проулка между вокзалом и живой изгородью из сирени вокруг дома доктора, оглядывается и видит мать и ее соседку, понимает, что они тоже идут на этот поезд, на тот же самый поезд, со всех ног бежит к сортиру, чтобы ее не заметили, и едва успевает захлопнуть за собой дверь, как скрипучие голоса приближаются и проходят мимо.

Билл заходит обратно в кафе, Вера опирается о стойку бара и небрежно поглаживает грудь. А я-то уж думала, господин сбежит, говорит она, и в пещере ее рта мелькает кончик языка. Неправильно ты думала, отвечает Билл, подходит к ней поближе, перегибается через стойку и барабанит по стеклу. За стойкой лежит куча коробок с таблетками, уже будто бы растворившимися в жарком воздухе. Руки настоящего солдата, произносит она, словно и не ожидает, что он оплатит счет. Внезапно Билл подпрыгивает и усаживается на стойку. Смотри-ка не свались, с неожиданной заботой произносит она, то-то старушенциям будет о чем посплетничать. Правда, что ли, дразнит ее он и придвигается поближе. Да уж не сомневайся, качает головой Вера, на ладан дышат, но с ними не забалуешь.

Билл перекидывает ноги через стойку и одним махом оказывается рядом с ней. Тебе сюда нельзя, вдруг старуха зайдет, произносит она, но без особого беспокойства в голосе. А когда она зайдет, спрашивает он, тоже спокойно. На следующем поезде из города приедет, говорит она уже совершенно спокойно, часа в четыре. Черт ее дери, говорит он, поглядывая на подсобку. Хорошие новости, спрашивает он, кивая на телефон. Да так, отмахивается она с легким раздражением. Да не, говорит он, берет ее за подбородок, и она, вздрогнув, смотрит в окно, не идет ли кто. Но на дороге пусто, она прижимается к нему, он наклоняется к ней и быстро целует в губы. Потом отстраняется, многозначительно поглядывая на нее, и говорит немного натянуто, но в то же время как ни в чем не бывало: ну тогда пойдем позвоним, что ли.

Толкает ногой дверь, прикрывая ее за собой, дверь хлопает большой бледной тенью, поезд прибывает на станцию, скрипя тормозами, но ему непонятно, почему он вообще должен об этом думать.

Держи, подумала она, закрыв дверь и крепко взявшись за прохладную ручку. Спертый, нагретый воздух плыл по купе, долгое время она стояла неподвижно, глядя в бездонный колодец плевательницы. Потом затолкала ее под скамейку, с платформы послышались шаркающие шаги, слева в груди что-то взорвалось, она покрепче ухватилась за ручку и рывком чуть не сломала дверь, но звук шагов стих. Она практически перестала дышать и старалась перестать прислушиваться к малейшим звукам, проникавшим в купе сквозь зашторенное окно, но тут из-за двери послышалось чье-то дыхание, под чьей-то ногой скрипнул паркет, и ей показалось, что кто-то провел рукой по внешней стороне двери, и ей показалось, что прохладное касание дошло до ее кожи. Держи крепче, энергично подумала она — настолько энергично, насколько это вообще возможно в такую жару, — они не зайдут сюда, только не сюда, только не сейчас!

На другом конце вагона хлопнула дверь, и через мутное стекло Ирен увидела другую половину вагона. В дверях потным апельсином возникло крупное лицо, а за ним появилось и все остальное, дополняя картину, обрамленную дверным проемом. Вспотевший юноша в военной форме, судя по всему, был из негодных к строевой. Лицо показалось незнакомым, но потом она внезапно поняла, что он-то наверняка ее узнал, потому что в части девушек было немного, и все они наверняка являлись солдатам по ночам в непристойных снах, а потом подумала, что как-то глупо это выглядит, будто она танцует с дверью, поэтому, отпустив ручку, вышла в коридор.

На перроне, конечно же, не было ни души, и она даже посмеялась над своими страхами, но, правда, негромко, вполголоса. Еще раз взглянула на перрон — никого, кроме станционного смотрителя, стоявшего и сердито смотревшего на часы, как злобный бульдог, а часы так же сердито смотрели на него в ответ и мелкими дразнящими рывками перемещали костлявую минутную стрелку. Но встречный поезд из города — товарняк, редко проходивший вовремя, — пронзительно свистел еще довольно далеко, и ей подумалось, что если прямо сейчас побежать в первый вагон, то из окна можно увидеть кондитерскую.

Ирен не очень-то понимала, зачем ей это, но какое-то время — довольно долго — думала, что ей хочется увидеть Билла и помахать ему. Но потом поняла, хотя себе в этом не призналась, хотя зажимала себе рот, чтобы не произнести вслух, что на самом деле ей хотелось увидеть Билла, одиноко сидящего у окна, или Веру, одиноко стоящую у окна и смотрящую, как Билл выходит, и, хотя она ничего себе не сказала, где-то в глубине сердца что-то защипало, как будто заработали маленькие клещи, и она впала в отчаяние, а вдруг она не увидит никого из них или увидит их вдвоем. Однако любопытство пересилило страх, она выбежала на перрон, заскочила в следующий вагон и захлопнула за собой дверь. От хлопка словно плотину прорвало, и визгливые старушечьи голоса захлестнули ее желтым потоком, смешиваясь со злобными звуками выстрелов, доносившимися из леса. Старухи, быстро подумала она, попятилась, захлопнула дверь — как ей показалось, чересчур сильно, и она чуть было не открыла ее обратно, чтобы закрыть потише и показать, что она это не со злости. Но в тот самый момент пошел встречный товарняк, паровоз захлюпал носом, а состав слегка закачался. Потом поезд тронулся, она забыла про дверь и с приятным облегчением прислонилась к окну, хотя ничего приятного на платформе не было — только знак «Не курить», здание вокзала, смотритель, скамейки, и все это уплывало вдаль, как на конвейерной ленте.

И хотя она приставила к горлу нож, чтобы ничего не сказать, она знала, что ей все равно нужно взглянуть на кондитерскую, когда они будут проезжать мимо; подняв глаза, она увидела только белую занавеску, трепетавшую на ветру, словно белый платок, которым машут на прощание. Она думала с таким же напряжением, с каким пытаются разгрызть орех: жаль, что я ничего не успела увидеть, шептало что-то из ее горла, хотя нож почти царапал кожу: их там не было, ни Билла, ни Веры, там никого не было, и их там не было, обоих не было. Их обоих, Билла и Веры.

Лезвие ножа рассекло горло, перерезало струны ее голоса, она с сожалением пожала плечами, хотя жалеть было не о чем, и надсадно подумала: жаль, что я ничего не увидела. А потом подумала о занавеске, трепетавшей в окне, и ей показалось, что занавеска раскачивается все сильнее и сильнее, она даже почувствовала сквозняк, совсем потерялась, подняла глаза и увидела, что поезд уже едет по лесу. Тень, прохлада и солнце сменяли друг друга, за окном беспокойно мелькали стволы деревьев. Когда они проезжали выжженный склон, где лесной пожар сожрал все деревья, солнце вспыхнуло, потом снова сгустилась тень, Ирен с трудом удерживалась на ногах в буферной зоне и уже собиралась распахнуть дверь в тамбур, как заметила, что она приоткрыта и хлопает в такт покачиваниям поезда, и тогда в ее подсознании соединились хлопающая дверь тамбура и занавеска в кондитерской, и она вцепилась в тяжелую дверь и медленно закрыла ее, хотя еще не успела ничего узнать, и нервными пальцами запихнула воздушный тюль в оставшуюся щель, серые глаза без отрыва смотрели на зеркальные поверхности между стволами, но видели душное кафе, граммофон, полосатые стулья, столы в пятнах, неприятно блестящую барную стойку и приоткрытую дверь на кухню, и, хотя она явственно слышала тихий скрип, когда колеса стучали о сцепку вагонов, сквозь него все равно проступало едва различимое бормотание возбужденных голосов, голоса обжигали ее, как будто у нее в груди зажгли спичку, и она узнавала эти голоса — высокий и пронзительный голос Веры и высокомерно гудящий Билла.