Змея - Дагерман Стиг - Страница 49

Поэт опустошил бокал и принялся расхаживать по комнате. Все трое основательно напились, поэтому комната вдруг стала меньше, будто стены начали сжиматься, заставляя приятелей придвигаться все ближе и ближе друг к другу. С потолка легким дождиком опустилось облако благих намерений: возлежавший на кровати литературный критик перешел к стадии прощения, решив, что все-таки обязательно использует это меткое выражение в следующем эссе. Поэт повернулся к окну и выглянул на улицу: девушка в красном берете никуда не делась. Может, все-таки позвать ее сюда, подумал он, налил себе бокал до самых краев и приподнял, со значением глядя на нее. Девушка и бровью не повела, продолжая довольно вызывающе таращиться на него. Поэт спешно ретировался, отойдя от окна вглубь комнаты.

Мысли безжалостно разбегались в стороны, болтались, как ключи на кольце, и с дребезжанием падали на землю одна за другой. Он постарался аккуратно надеть их обратно на кольцо, это заняло некоторое время, но наконец ему все-таки удалось собраться с мыслями: не кажется ли вам, коллега, что вы слегка романизируете страх? Неужели нам правда так необходимо быть с ним, как вы выражаетесь, на короткой ноге?

Не знаю, ответил Писарь, но мне кажется, куда опаснее романтизировать гармонию. Припоминаю, что философия гармонии, чьим основным инструментом является антиинтеллектуализм, сейчас, во время войны терпит сокрушительное поражение. Из страха лишиться душевного покоя, из страха испытать страх, даже те, у кого еще было что-то в голове, присоединились к хору сторонников боевой готовности. Гармония превыше всего, и если ее можно добиться задешево — всего-то и надо плюнуть себе в лицо! — то почему бы нет? И тут же в ход пошли старые лозунги, сшитые по образцу тридцать седьмого и тридцать девятого года, вооруженные револьверами и маузерами, но никто даже заикнуться не решился о том, что король-то — голый. Поскольку в соответствии с идеалом гармонии мы давно отказались от права думать, почему бы и сейчас не отключить мозг — и горе тому, кто осмелится поступить иначе, — почему бы не плюнуть в лицо кому-нибудь еще! Как же жалок этот обман в глазах того, кто пристально наблюдает за инфляцией лозунгов на задворках боевой готовности! Ведь он обязан поверить в то, что решение проблемы — точнее, не решение, потому что решения нет, а его потенциальная возможность — в возрождении интеллектуализма, который хотя бы имеет смелость смотреть страху в глаза, а не прятаться в пещерах и опочивальнях инфантильной мистики. Возможно, бегство действительно необходимо, но тогда уж не таким наивным способом, как предлагают в «крутом детективе».

Прошу прощения, что перебиваю вас, встрепенулся литературный критик, привстав с кровати, но кажется, вы упомянули «крутой детектив»? Критик дал фору другим не меньше чем на час и уже перешел в ту стадию опьянения, где заканчивается благожелательность и начинается сварливость. Следовательно, внутренне потирая руки продолжал он, я полагаю, что вы знакомы с моим эссе о Хемингуэе, Кальдероне и греческом подполковнике в Новом вестнике. Что скажете? Ведь куда лучше получилось, чем у этого ворчуна Вестина в его статье о Фолкнере и месопотамском змее? Что у него вообще в голове, месопотамский змей к Фолкнеру ни малейшего отношения не имеет! Курам на смех! Писарь сразу понял, что нужно что-то делать, иначе критик сейчас пойдет по списку всех тех, кого считал хуже себя, — а в списке было под сотню имен, — поэтому и бровью не повел и продолжил с того места, на котором остановился: собственно говоря, я не нахожу там ничего, кроме чертовски наивного способа попытаться сбежать — выпрыгнуть из одного окна комнаты и потихоньку залезть обратно через другое. Ведь именно это пытаются сделать некоторые загадочные авторы «крутого детектива».

Секундочку-секундочку, обиженно вскричал литературный критик, остерегайтесь плагиата, друг мой! Нетвердой походкой он подошел к Писарю, схватился за столбики кровати и обвис на них как на костылях. Это вы взяли из моего эссе, это уже совсем никуда не годится!

Писарь опустошил бокал и посмотрел на золотой шарик — ему показалось, что шарик стал больше, размером с голову ребенка. В тот же момент за окном зашумел ветер, как будто огромная птица взмахнула крылом, по карнизу застучали крупные капли дождя. Поэт выглянул на улицу, девушка в берете все не уходила. Ах, должно быть, ждет, пока я останусь один, польщенно подумал он, наморщив высокий лоб цвета слоновой кости. Взглянул на бутылку с коньяком — там оставалось еще прилично. Писарь тем временем посмотрел литературному критику прямо в его покрасневшие бычьи глазки. В теле ощущалась удивительная легкость, как будто голову наполнили газом и ей невыносимо хотелось оторваться и взмыть в воздух. Писарь почувствовал, что готов принимать великие решения. Вы правы, не долго думая, сказал он, эта фраза дословно взята из вашего эссе, однако вы эту мысль дальше не развили, а я как раз собирался это сделать, но вы меня перебили. Иронично поклонившись, литературный критик спросил: и как же вы собирались ее развить, позвольте узнать?

В голове у Писаря вспышкой мелькнула дикая, невероятная мысль, и он тут же понял, что именно так все и должно быть. Только так он сможет переубедить этого надутого индюка. Если вы соизволите подойти вместе со мной к окну, произнес он, то я буду иметь честь продемонстрировать, как именно я собирался довести наши с вами рассуждения до логического завершения. Воздушный шарик раздувался все сильнее и сильнее. Оттолкнув поэта, он запрыгнул на подоконник. Ну это вообще ни в какие ворота, начал было поэт, но литературный критик шикнул на него, не сводя глаз с Писаря. Тот выглянул в окно: на тротуаре прямо под окнами валялся большой белый пакет, и капли дождя стучали в него как в барабан. Стучали оглушительно громко. В подъезде напротив отеля стояла девушка в ярко-красном берете и смотрела на него. Он подмигнул ей, хотя понимал, что с такого расстояния она ничего не увидит. Наверное, просто спряталась под козырек переждать дождь.

Осторожно переступая, он развернулся лицом к комнате, взглянул поверх голов товарищей и увидел висящую на противоположной стене миниатюру, медленно вытянул руку и обнял влажную поверхность стены снаружи, поставил левую ногу на карниз. Крайне медленно перенес правую, встал на карниз обеими ногами, раскинув руки в стороны по стене, и оказался распятым между двумя окнами, вот только лицом в стену. Осторожно повернул голову и краем глаза что-то заметил, и хотя понимал, что сильней голову поворачивать опасно, все же повернул, чтобы разглядеть получше. Это был тот самый золотой шарик с флагштока — он висел в воздухе совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, весь в каплях дождя. Небольшой прыжок — и он мог бы очутиться прямо там.

Писарь заскользил вдоль стены и уже скоро оказался на карнизе у второго окна. Наблюдавшие за ним из комнаты были уверены, что сейчас он спрыгнет обратно в комнату. Заметив, что Писарь не собирается останавливаться, поэт прокричал ему: залезай обратно, идиот, упадешь! Вот еще, отозвался Писарь, чувствуя, как его переполняет великий, радостный и легкий, словно воздушный шарик, покой, я не из тех, кто считает бегство до всем известной точки достаточно радикальным методом. Если уж совершать побег, то места надо выбирать новые. Так и передай литературному критику.

Повернув голову, Писарь увидел, что литературный критик высунулся из второго окна и с любопытством смотрит на него. Потом взглянул на стоящую через дорогу девушку в берете, оторвал от стены одну руку и помахал ей. Девушка не шелохнулась, но глаз с него не сводила. Несмотря на снизошедший на него покой, он ощутил едва уловимый укол беспокойства, и уже собирался пойти дальше по карнизу, как обнаружил, что карниз кончился, потому что стена заканчивалась окном. Сразу за окном была водосточная труба, а за ней начинался следующий карниз — новенький, из блестящей жести, с легким уклоном. Окно над карнизом было открыто, оттуда собачьим языком высовывалась белая тюлевая занавеска — туда-то он и решил попытаться дойти. Все должно получиться, обязательно должно получиться, надо просто сделать большой шаг, держась за водосточную трубу. Поворачивать обратно поздно. Он еще раз взглянул на девушку. Та прислонилась к двери, сцепив руки на животе и продолжая внимательно смотреть на него. Ему вдруг стало очень холодно, хотя ветра совсем не было. Далеко внизу черной буйволиной спиной изгибался навес перед входом в магазин. По сточной канаве плыло несколько спичек, но он видел их так четко, как будто это были не спички, а настоящие бревна. В желобах бурлила вода, струи дождя злобно хлестали его по спине. Со стороны улицы Дроттнинггатан донесся чей-то грубый хохот.