Змея - Дагерман Стиг - Страница 47

Гидеон встает, гасит свет, выходит из комнаты, запирает дверь на ключ, идет в роту. Да, все уже пришли. Молча, с серьезным видом стоят в коридоре, как будто собираются водить хоровод — хотя какие тут танцы, все же знают, что у скрипача разыгралась язва и он не придет. Пустят ли они его в этот хоровод? Он находит пустое место и молча занимает его, хотя на самом деле ему хочется крикнуть: вот я! Я стою в кругу вместе с вами! Прикоснитесь ко мне и убедитесь, что я существую!

Но он ничего не говорит, а просто смотрит в безмолвные закрытые лица. Почему они отгораживаются от него, почему перед дверью хотя бы у кого-нибудь из них не лежит коврик с надписью «Добро пожаловать!»? Впустите меня, впустите, в отчаянии умоляет он. Сколько еще остается времени, прежде чем на него спустят всех собак?

Он еще раз обводит их взглядом и наконец замечает ужасный страх на их лицах. Они настолько глубоко погружены в свой собственный страх, что вцепляются в него зубами, чтобы не познать ничего другого. Они и в круг-то встали случайно, они вообще друг друга не замечают.

Мы тут с Патлатым пошли прогуляться, наконец произносит Балагур, склонив голову и уставившись на собственные ботинки, но Патлатый толкает его в бок, и он замолкает. Все молчат. Почему никто его не впускает? Что их вообще тогда связывает, если не общий страх?

В конце коридора раздается крик, кто-то бежит в ту сторону, кто-то проносится мимо и стучится кулаком во все закрытые двери. Двери открываются неохотно. Перед ними появляется Весельчак Калле — до этого его в круге не было. У него в руке сапог, тот самый, в который он прячет выигрыш в покер. Все стоят и смотрят на самый обычный армейский сапог, блестящий, досыта начищенный жиром, жадно разевающий рот. И тут рот кривится и исторгает что-то из себя. Они жадно смотрят на пол, двери распахнуты настежь, хоть и исключительно из любопытства. На полу лежит змея с перебитым позвоночником. Неподвижно, словно бревно или портновский метр, будто готовится измерить длину паркетной доски. Кто-то молча приносит коробку, кто-то другой — совок, еще один перевязывает коробку веревкой и засовывает в мусорный бак.

Как забавно, думает он, в сапоге у Весельчака, в покерном сапоге. Наверное, заползла туда и лежала себе тихонечко, пока все на нее охотились. Может, ее давно кто-то раздавил, случайно наступив, поэтому Весельчак ничего не заметил, когда относил сапог обратно в кладовую. У меня тут игра навялилась, рассказывает Весельчак, познакомился с парнишкой из Свеи, ему с парой десяток не терпелось расстаться. И вот я, значится, засовываю туда руку, а там эта холодная дрянь, я аж заорал.

От восхищения все сомкнули плотный и надежный круг вокруг Калле, и рядом с ними в этот круг встал Гидеон. Удивленно глядя, как все эти напряженные и замкнутые лица распахиваются, как огромные двери, ведущие в бальный зал, он чувствовал воодушевление и уже слышал, как оркестр начинает настраивать инструменты. Сейчас, думал он, сейчас это произойдет. Они улыбаются мне, какие у них приятные лица, нужно просто пожать протянутые мне руки и предложить им купить акции моего страха.

О, ведь он, так и не избавившийся от страха, еще не знает, что они свой страх засунули в коробку и выкинули в мусорный бак. Откуда ему знать, что они, в отличие от него, с младенчества получали инъекции страха в гомеопатических дозах, и у них выработался иммунитет. Он не знает, что они выложили перед дверями коврики «Добро пожаловать» исключительно потому, что до этого боялись змеи, темной полуметровой ленты, от которой теперь осталось лишь воспоминание. Неведомы ему и другие важные вещи: что самыми ярыми противниками идеалистов становятся бывшие идеалисты, что тот, кто все еще живет в страхе, становится самой большой угрозой для тех, кто от страха избавился. Самые рьяные противники — все эти «разочаровавшиеся», которые видят скрытую угрозу в том, что у отвергнутого идеала еще есть последователи, ибо, когда человек испытывает достаточную степень страха, ужас становится его идеалом.

Они так рады, что распрощались со своим страхом, что готовы три раза, или при необходимости больше, отречься от всех совершенных поступков и мыслей, которые одолевали их, пока они чувствовали стальную хватку страха на горле. Теперь они вместе готовы высмеивать этих жалких бедолаг, которыми совсем недавно были сами. Теперь тут все как на подбор храбрецы. Видели б вы, братцы, говорит Патлатый, как Балагур схлопотал от того франтишки, вон видите, чё с подбородком у него, зато видели бы вы потом, как я этому черту вкатал, наверно, до сих пор еще лежит на травке, отдыхает. Балагур кивает и смеется над незадачливым матросом.

Вот это настоящая дружба, думает пребывающий в блаженном неведении Гидеон, вот это дружба!

Слышь, Джокер, а ты-то как, на ногах держишься? Я думал, ты прям там уляжешься, около караульных, смеется Весельчак Калле. Да, чёт я поднабрался, кивает Джокер и смеется, то ли бесстрашно, то ли слегка смущенно. А я вот встретил товарища с Бермудских, хвастается Сёренсон, он — спец по негритяночкам. Взяли с ним литруху пополам, вы б слышали, что он рассказывал про Конго и Штаты. Только теперь вот сушит, мочи нет.

Вот с кем, думает единственный оставшийся в заложниках у страха, но еще не знающий об этом Гидеон, вот с кем нужно заключать союз слабому и одинокому — со всеми этими храбрым мужчинами, которые поддались страху, но привыкли к его неизбежности и научились держать под контролем, подружились с ним, что ли. Он ведь не знает, что больше всего на свете они боятся самого страха, поэтому дружат только с теми, кому удается убедить их, что страха не существует.

Гидеон идет по коридору вместе с ними, вокруг него сверкает перекрестный огонь улыбок, фейерверком грохочут слова, и он вдруг замечает, что Писарь куда-то пропал. Потом они стоят перед раковинами в помывочной и довольно кивают собственным отражениям, узнавая в зеркалах свои спокойные довольные лица. Они себя такими не видели несколько дней, поэтому воссоединение после разлуки особенно приятно. И вот в такой момент абсолютного счастья в посудную лавку неуклюже заходит слон. Мы должны стать товарищами, говорит Гидеон и продолжает, повышая голос, вместо того чтобы прикусить язык и замолчать, мы должны быть товарищами, раз нам всем на самом деле так страшно.

Жуть, какое эхо бывает в некоторых помещениях. Им кажется, что барабанные перепонки вот-вот лопнут, но, поняв, что выжили, они набрасываются на него как волки. Одни держат его, другие хлещут водой из шланга, как кнутом. На самом деле держать необязательно. Он все равно не может пошевелиться, происходящее с ним настолько жутко и невероятно, что он оцепенел от удивления. Отпустив его, они уходят, и он еще долго не может пошевелиться.

И еще долго, до самых первых лучей утреннего солнца, закрывающих окна красноватой пленкой, он не может понять, что произошло. А когда понимает, то вскрикивает. Крик получается короткий и резкий, как звук трубы, в которую не собирались трубить. Никто не просыпается, но звук пробивается сквозь сон и появляется в их сновидениях. Может, кому-то из них снится охота на фазанов, и вот подстреленный дробью фазан с пронзительным криком бросается в заросли. А кому-то снится, что он стоит под дождем на перроне и смотрит, как паровоз исчезает в дыму из трубы.

Откуда ему знать, что снится другим?

А Писарь в тот вечер сидел на кровати в гостиничном номере в районе Клара. Номер был шикарный: две мягкие кровати с позолоченными столбиками размером напоминали блестящие лысые затылки торговцев. На одном столбике болталась шляпа поэта. Сам поэт крутил в руках шнур портьеры, сидя у окна на стуле, представлявшем собой чудовищно бессовестную подделку под густавианский стиль. На второй кровати лежал модный литературный критик и боролся с собственными мыслями. Такой принцип обращения с мыслями можно было назвать его жизненным кредо.

Писарь поднимал бокал с пивом до тех пор, пока золотой шарик на конце флагштока, торчавшего из стены отеля напротив, не закачался в желтой жидкости как маленький плот. Заявляю, произнес он, вытирая пивную пену с губ, заявляю вам с полной уверенностью, что мой страх — самый большой на свете[8].